Литература как жизнь. Том II

Недомыслие или лукавство? Эта черта дон-кихотства не принята во внимание большинством истолкователей романа. Между тем Сервантесом подчеркнуто у Дон Кихота пренебрежение фактами: «Это и не важно, главное ни на шаг не отклоняться от истины». У Дефо, подражавшего Сервантесу, Робинзон, претендующий на достоверность, тоже не сводит концы с концами: уверяет «разделся до нага» и тут же набивает «сухарями карманы». Случайная или намеренная несуразица? У Чехова в комических сценах «Вишневый сад» амбивалентность поведения безответственных, но добропорядочных людей, насколько могут быть добропорядочными безответственные, определяется отчаянным возгласом их вопрошающего: «Вы точно не понимаете», – либо в самом деле не понимают, либо непонимающими прикидываются, оказавшись между неизбежной гибелью и слабой надеждой на спасение.

«С точки зрения физико-математической время и пространство жизни человека суть лишь ничтожные отрезки – слово «ничтожный» интонируется и имеет уже эстетический смысл – единого бесконечного времени и пространства, и, конечно, только это гарантирует их смысловую однозначность и определенность в теоретическом суждении, но изнутри человеческой жизни они обретают единственный ценностный центр, по отношению к которому уплотняются, наливаются кровью и плотью…»

М. М. Бахтин, «Автор и герой в эстетической деятельности» (ок. 1925).

Когда мы с Вадимом были у Бахтиных в Саранске, а пробыли мы целый день, Михаил Михайлович держал себя так, будто нас в той же комнате не было. Прямо при нас, сидя за письменным столом, он взялся что-то читать. Вадим толкнул меня локтем – я посмотрел на читавшего…

Как только мы к Бахтиным прибыли, и встретила нас уставшая от жизни его супруга Елена Александровна, внешность Бахтина не поразила меня. Вернее, поразила обыкновенностью, особенно лицо: ни одухотворённости, ни тонкости в чертах я не увидел. И вот… Бахтин смотрел на страницу, наморщив лоб, однако без малейшего напряжения. Лицо светилось, от лица шел свет мысли. Такие превращения совершались, вероятно, на простонародном лице Сократа. А Вадим смотрел на Бахтина, как, возможно, Микеланджело смотрел на Моисея, Роден на Мыслителя – смотрел на своё творение.

«Ты просто Джун», – говорил я Вадиму. А это, если помните, персонаж из «Саги о Форсайтах»: деятельная особа, окружённая гениями. Бывало, глубокой ночью трясет меня Вадим: «Писать воспоминания будешь, как он у тебя запросто бывал, вот, рекомендую… войдёт в историю литературы». И вошли! Рекомендованные мне Вадимом под утро, часа в три, «Толя» (Передреев) или «Андрей» (Битов) – разве не история нашей словесности? Я и… пишу воспоминания. В те же годы, я привёз из Америки и показал Кожинову книжное обозрение «Нью-Йорк Таймс» с портретом Михаила Михайловича во всю страницу, а под портретом (или над портретом, уже не помню) стоит:

КРУПНЕЙШИЙ МЫСЛИТЕЛЬ НАШЕЙ ЭПОХИ.

Вот, говорю, Вадим, минута твоего исторического торжества, как выражался Троцкий. Было это как раз в ту пору, когда американские слависты приезжали в ИМЛИ с целью дождаться у дверей Отдела теории, когда закончится заседание, и они, дабы сподобиться быть им помазанными в бахтинисты, смогут лицезреть самого Вадима Валерьяновича. Хорошо помню, как услыхал я это имя-отчество в первый раз. Шло заседание Отдела теории, вышел я в коридор, слышу вопрос с легким акцентом: «Pozhaluysta skajite, zdes’ Vadim Valerianovich?» О ком идёт речь, понял я не сразу.

Имея в виду те времена, «Кэрил» (профессор К. Эмерсон) подводит итог: имя Бахтина стало чем-то средним между обозначением великого человека и расхожим штампом[89]. Образовалось два «Бахтина» – у нас и у них. У нас – символ реставрации, у них – революции. Мы стремились назад, они – вперед, но читали об одном: всё не завершено, подвижно, догм нет. Пока не грянул бахтинизм, и всё оказалось затоплено надуманными истолкованиями, измышлениями, нарочито усложненными построениями. Бахтин, благодаря Вадиму, был влиянием, раскрепощавшим мозги.