Пристли… Пристли… «Опасный поворот»… «Визит инспектора». Нежелательность правды, которая не укладывалась ни в какую из допустимых
«Театр Шекспира – театр времени».
О Бахтине как последователе Гуссерля Леонид Ефимович сказал, выступая с лекцией в Центральном Доме работников искусств (ЦДРИ), и эта фраза была единственным высказыванием, какое удалось мне понять из целой лекции, хотя лекция была о Шекспире.
Пинского необычайно ценил мой отец и говорил, что, читая его книги, он лучше понимает собственную жизнь. Ещё бы! Писал Леонид Ефимович о литературе Возрождения, но так, словно все это происходило в наше время. В своих шекспирологических трудах он, по его собственным словам, следовал из всех шекспироведов Уилсону Найту (Wilson Knight), которого английские шекспирове-ды (это я слышал на конференции в Стрэтфорде) за шекспироведа не принимали – он парил над текстом, выдавая отрыв от текста за углубление в текст[95]. Пинский это прекрасно знал, но именно поэтому и следовал, рассуждая о Шекспире как нашем современнике, прямо он того не объявлял, но всякому жившему в том же веке было понятно.
Леонид Ефимыч был в пору борьбы с космополитизмом удален из Университета, и с тех пор его лекции оказались овеяны легендами как блестящие и захватывающие. Однако мне рассказывал слушавший университетский курс Леонида Ефимовича: «Часто делал паузы… о чем-то на виду у нас думал… говорил непонятно… лекции скучные…». Кого-то из студентов лекции, возможно, захватывали, но блестящими, безусловно, не были, умный и знающий лектор не был оратором. Манера размышлять на людях, не думая о том, интересно им это или нет, у Леонида Ефимыча действительно была, об этом мне рассказывал отец, но он был непрочь послушать вслух размышляющего мыслящего человека. Родные Пинского полагали, что читать лекции ему положено, так и говорили: «Ему нужно читать лекции». Нужны ли его лекции слушателям, вопросом не задавались. И слушатели не жаловались, они наслаждаясь коллективным присутствием на лекциях того, кому положено выступать с лекциями.
Моя несообразительность мучила меня, и о своем «Не понимаю» я сообщил сидевшему рядом театроведу Б. И. Зингерману. «Это вам не о лошадях», – услышал в ответ. Почему Борис Исакович решил обидеть лошадей, не знаю, меня он печатал, когда был редактором в журнале «Театр», и не только печатал, мы в одном строю с ним и с Копелевым выступали в уже дышавшем на ладан после кончины Морозова Шекспировском кабинете. Высказывались мы о «Кориолане», стенограммы наших выступлений были приобщены к научно-консультативным материалам, которые в случае надобности рассылались в театры. Возможно, с тех пор Борис Исакович сделался раздражен и недоволен тем, что я говорю или пишу. Мог он стороной узнать, что Володя Рогов, в то время студент моего отца, написал отрицательную рецензию на его брошюру «Шекспир на советской сцене», обнаружив немало ошибок. Рецензия была курсовой работой, не для печати, но из своих мнений Володя не делал секретов, и ему тут же приписали антисемитизм за проявленное им знание шекспировских текстов. Рогова не оспаривали, вопрос заключался не в расхождении мнений, а в нарушении группового единодушия. Считая Бориса Исаковича старшим по возрасту и по ученому статусу, я на его слова в мой адрес отвечать не стал, однако вскоре услышал: Зингерман подрался с преподавателем марксизма (!). Стычку вызвало замечание вроде того, что услышал я – в том конфликте роль мирового посредника пришлось играть моему отцу.
«Смысловые явления могут существовать в скрытом виде, потенциально, и раскрываться только в благоприятных для этого раскрытия смысловых культурных контекстах последующих эпох».