Литература мятежного века

Тут впору хотя бы пунктирно отметить роль «Литературной газеты» в истории литературы. Правду сказать, она отличалась сервильным уклоном и искусно завуалированным антирусским акцентом. 5 апреля 1935 года газета стращала: «Классовый враг стремится проникнуть и в советскую художественную литературу (…) протаскивает в своих произведениях в замаскированной форме… подлые идейки… пытается проникнуть и в писательские организации, используя в своих враждебных нам интересах высокое звание члена Союза Советских писателей…». Здесь же назван и «контрреволюционер» — это С. Сергеев-Ценский, написавший «враждебный и клеветнический» рассказ «Поезд с юга». А три недели спустя ею был опубликован обзор поэзии за 1934 год, в котором ряд поэтов обвинялись в «кулацком уклоне», «классово-враждебных позициях» и прочих грехах. Скажем, Б. Корнилову приписывалось «отсутствие широко обоснованного революционного мировоззрения», а сверх того, у него «нет глубокого понимания борьбы между большевиками и кулачьем». Известность же Павла Васильева, подавалась читателю не более как печальный эпизод в истории литературной жизни и т. д. Страницы «Литературной газеты» пестрели именами Артема Веселого, Бориса Пильняка, Ивана Катаева и других писателей, коих обвиняли в декадансе, идейном разложении а равно и шпионаже в пользу иностранных государств. Одновременно изощренной травле и унижению подвергались Есенин и Шолохов, Булгаков и Замятин и многие другие.

Писатели либерально-интернационального толка всегда оказывались первыми, когда дело касалось выгоды. Они выше окружающих, пусть несчастье падает на головы других — лишь бы они благоденствовали. А этими другими были славяне и прежде всего русские. Так было и на этот раз, когда «отборные» инженеры человеческих душ созерцали строительство Беломорско-Балтийского канала. Конечно, им было ведомо, сколько десятков тысяч жизней ушло в землю при его сооружении, в каких нечеловеческих условиях приходилось работать заключенным и к каким методам принуждения прибегали карательные органы, «перековывая естественных врагов общества в честных трудящихся» (Лев Славин). Все они знали и сознательно и пылко воздавали хвалу ОГПУ и его главарю Генаху Ягоде.

Вот: «ОГПУ — смелый, умный и упрямый мастер» (Евг. Шварц, 27 августа 1933 года); «Восхищены грандиозной работой ОГПУ» (художники Кукрыниксы, 22 августа 1933 года). А Лев Кассиль радостно возопил 22 августа-33 года: «Об этих пяти днях буду помнить, думать многие ночи, месяцы, годы. Каждый день, проведенный на канале, вмещал столько впечатлений, что к вечеру мы чувствовали себя как-то повзрослевшими, углубленными и… немножко обалдевшими. Хочется тотчас откликнуться своим трудом, собственным делом. Но все виденное за эти дни так огромно, сложно, необычно, что хлынувший напористый поток новых мыслей, решительных утверждений готов смести все установившиеся представления о людях, вещах, делах. И хочется об этом новом написать по новому. Потрясающее путешествие!»

Ему вторил Евгений Габрилович: «Мы видели на канале десятки замечательных сооружений, каждое из которых эмоционально воздействует с силой подлинного художественного произведения. Мы видели также, бывших воров, недавних преступников, вчерашних врагов революции — строителей канала, ставших полноценными гражданами социалистической родины. Все это сделала наша партия, сделали чекисты, которым партия поручила строить величайший канал и перевоспитывать десятки тысяч людей.

Нам, советским писателям, которые призваны «перестраивать души» следует поучиться этому труднейшему и ответственейшему мастерству — у ОГПУ».19

В таком же духе выдержаны высказывания всех остальных «отборных» тружеников пера, посетивших Беломорканал. Что это: дань лицемерной условности или трусость перед костоломами Ягоды? Это было, но где-то на заднем плане, главное же скрывалось в затаенной ненависти к заключенным, которые в большинстве своем были врагами Ягоды и его соплеменников. Однако не помогли льстивые панегирики, расточаемые большевикам подобными сочинителями — вскоре многие из них совершили «потрясающее путешествие» в застенки ОГПУ опять же на предмет — «перековки душ»… Поэтому нет надобности оправдывать подобные поступки литераторов лишь жестокими обстоятельствами тридцатых годов, как попытался сделать Константин Федин: «…Мы были детьми революции, и мы сознательно брали на себя труд, может быть и непосильный, но неизбежный: мы хотели, мы обязаны были, наконец, мы жаждали говорить о том, чем жили. Война и революция были основой нашего переживания. Дать это переживание в искусстве стало задачей нашей биографии. Задача решалась то неверно, но неполно, с ошибками и не по готовым ответам задачников».20