Литература мятежного века

Дело в том, что отечественная литература, начиная со второй половины XIX века, уже не представляет собой единого целого, сплоченного общими целями и национальными интересами, — это довольно разнородный и во многом весьма противоречивый феномен. С тех пор существуют два резко очерченные направления — русское и русскоязычное — последнее с приматом космополитического начала при явной к нему симпатии и мощной поддержке кремлевских властелинов. Не нужно было чар Цирцеи, чтобы либеральная часть творческой интеллигенции девяностых превратилась в обслуживающий персонал враждебного народу режима. Для этого достаточно было легализовать некоторые потаенные планы перестройщиков-разрушителей, чтобы она открыто заявила о своей ненависти к России. И тем не менее отечественное направление ей так и не удалось удушить или соблазнить капиталистическим «раем». Похоже, что наступает время, когда истинно русские писатели будут наконец определять развитие родной изящной словесности.

Заслуживает внимания и другой вопрос. Политика, как известно, не чурается компромисса, собственно, он, компромисс, является ее сутью, душой. Для художественного творчества, напротив, компромисс неприемлем, поскольку ведет к двойственности убеждений, к совершенно неуместной в ремесле писателя шаткости воззрений на жизнь. Об этом приходится говорить, глядя на иные поникшие фигуры некогда «известнейших», «популярнейших» и «выдающихся», а по-нынешнему «живых классиков». Где они теперь — все эти многократно орденоносные и героезвездные? Одни трусливо выжидают. Другие без многотиражных заказных изданий и разного рода привилегий явили свою интеллектуальную и творческую убогость. А те прокляли свой народ, устыдившись, что родились русскими… Нет ли их вины и в том, что, утратив способность к самоочищению, литература к концу восьмидесятых перестала быть духовным искусством, то есть выражением внутреннего мира нации, равно как одним из источников нравственного и прекрасного?

Время стремительно меняет облик всего сущего. На всем видит оно печать неизбежного изменения, непрерывного процесса возникновения и исчезновения, движения от низшего к высшему. И так обстоит дело не только в философском, но и во всяком другом познании, в частности в искусстве, которое никогда не получит окончательного завершения в каком-то гениальном произведении.

Много бед пережила русская литература в восьмидесятые- девяностые годы.

Немало было всякого. Давно ли на всех литературных перекрестках трубили о свободе слова и так называемой «запрещенной литературе», охотно публиковавшейся «за бугром»; о великих творениях, якобы достойных редкостного дарования, спрятанных в столах диссидентствующих сочинителей, безвинно, мол, пострадавших за правду — и прочих «белых пятнах», вдруг обнаружившихся в общественном сознании. И что же? Оказалось, что главная цель сего вселенского гвалта была в очернении жизни народа, в стремлении оторвать его духовную культуру от исторических корней, отвлечь общество от подлинных конфликтов и противоречий. Что же касается залежалых «шедевров», то это были обыкновенные однодневки, пропитанные ненавистью к «этой стране», т. е. к России. Но все прошло и быльем поросло. Николай Тихонов напишет в стихотворении «Наш век пройдет…»:

Наш век пройдет. Откроются архивы,
И все, что было скрыто до сих пор,
Все тайные истории извивы
Покажут миру славу и позор.

Богов иных тогда померкнут лики,

И обнажится всякая беда,
Но то, что было истинно великим,
Останется великим навсегда.

К концу века с особой остротой проявится немало отрицательных явлений советской действительности, повлекших за собой упадок литературы, сопровождаемый потерей эстетического идеала, четкого художественного мировоззрения, равно как и целостного восприятия мира. Если образ борющегося за социальную справедливость человека, представленный в лучших образцах литературы 20-60-х годов, обладал большой внутренней энергией, глубиной чувств и мыслей, то к концу века герой становится носителем субъективистского восприятия, порою с оттенком религиозной экзальтации. Что уж говорить о персонаже, в котором преобладают черты душевного дискомфорта, невоздержанных индивидуалистических порывов при весьма скромных интеллектуальных и духовных запросах?

Могут, конечно, сослаться на объективные обстоятельства, на жизнь тяжелую, разлагающуюся. Да, это так. Но ведь число пишущих стихами и прозой не убывает, напротив. О чем же они пишут? И чем объяснить отсутствие ярких молодых дарований? А с другой стороны, скажут, нельзя же всерьез воспринимать заявления иных «живых классиков», что они, мол, трудятся одержимо и вот-вот придадут новое дыхание художественному процессу. Верно, нельзя — это всего лишь хвастливый старческий задор.