Литература мятежного века

После войны постепенно ослабевает жесткое государственное регламентирование творчества, стремление формировать незыблемые эстетические каноны. Но на смену официальной цензуры пришло право литературных «отцов-командиров», ознаменовавшее произвол окололитературных кланов, широкое распространение дилентантизма, стирание грани между талантом и посредственностью. Вместе с тем главенствует двойственность художественной правды и торжествует глухое засилье групповщины в нашей бедной и униженной литературной теории и критике.

Последняя при активном содействии и презрительном отношении к ней модных писателей стала прибежищем безмыслия и холуйства. Даже в середине 1999 года можно было прочесть высокомерное к ней отношение: «Наши критики ушиблены идиотоманией определений: «соцреализм», «критический реализм», «сюрреализм»… Мне иногда хочется спросить их: «Как вы определяете Сальвадора Дали?» Они ответили бы: «Сюрреалист». «А может быть, он наполовину и реалист?» Думаю, они ничего бы не ответили, пожимали бы плечами, делали умный вид, закуривали сигареты, бросались к бокалу шампанского, чтобы подумать, но ничего бы не придумали…»14 Говорят, дружба между писателями и критиками смахивает на любовь если не по пылкости своей, то по внутренней неприязни.

Но более прискорбно другое. Литература последних лет оказалась неспособной подняться до раскрытия подлинных причин общественных противоречий и утверждения народных чаяний. Здесь мы имеем дело с кризисом объективного мировосприятия, противоречием между старыми идеалами и новой действительностью. Именно в 90-е годы сие приобрело особенно острый и напряженный характер, хотя находятся люди, которые пытались и пытаются оправдать происходящее проявлением случайного, нетипичного, а равно заблуждениями, ошибками отдельных руководящих лиц. Словом, в сложившейся ситуации мало оснований для оптимизма или разухабистого гопака при трезвом взгляде на состояние литературы.

Однако нет причин и для пессимизма, для суетного желания рассматривать весь художественный процесс только под углом зрения кризиса и полной утраты ценностей великой русской культуры. Жизнь идет не останавливаясь. Вдумаемся в слова Ф. М. Достоевского, столь созвучных нашим дням: «И если в этом хаосе, в котором давно уже, но теперь особенно, пребывает общественная жизнь, и нельзя отыскать еще нормального закона и руководящей нити даже, может быть, и шекспировских размеров художнику, то, по крайней мере, кто осветит хотя бы часть этого хаоса и хотя бы и не мечтая о руководящей нити? Главное, как будто всем еще вовсе не до того, что это еще рано для самых великих наших художников. У нас есть, бесспорно, жизнь разлагающаяся… Но есть, необходимо, жизнь вновь складывающаяся на новых началах. Кто их подметит и кто их укажет? Кто хоть чуть-чуть может определить и выразить законы и этого разложения и нового созидания?»15

В связи с этим еще раз вспомним, как все начиналось после революции: с первых своих шагов отечественная литература следует принципу освещения не только трудного пути революции, но и сложности построения новой жизни и воспитания человека, осознающего свою личную ответственность за общее дело. Новая действительность открыла перед изумленным миром огромный внутренний потенциал и тонкие человеческие чувства простого человека, освобожденного от духовного гнета и нищеты. «Величайшие произведения искусства, созданные революцией, — писал Ромен Роллан в предисловии к французскому изданию романа Н. Островского «Как закалялась сталь», — это люди, порожденные ею».

Развитие и становление культуры осуществлялось в ходе экономических и общественно-политических преобразований, в процессе воспитания нового человека. Это было обусловлено движением времени и требованиями жизни. Перед писателями встали трудные задачи — не только учитывать эстетические запросы по-новому смотрящего на окружающий мир человека и в совершенстве владеть родным языком, но, что особенно важно, понимать, чувствовать и выражать мнение простого люда, правдиво отражать общественное бытие.