Литература русского зарубежья (1920-1990): учебное пособие

Вслед за первым сборником вскоре вышел второй – «На путях. Утверждение евразийцев» (1922), а потом еще четыре ежегодных книги под общим названием «Евразийский временник» (1923, 1925, 1927, 1929) и одна – к десятилетнему юбилею движения – «Тридцатые годы» (1931). Одновременно с 1925-го по 1937 г. вышли 12 выпусков «Евразийской хроники» – сводок отчетов о деятельности движения, включающих и теоретические статьи. Но все же в конце 20-х годов наступило время кризиса евразийства, от движения отошли П.М. Бицилли и Г.В. Флоровский, написавший в 1928 г. в «Современных записках» (№ 34) статью «Евразийский соблазн», где представил судьбу евразийства как историю духовной неудачи.

Журналом, близким своей позицией к идеям евразийства и сменовеховства, были «Версты» (1926–1928), три номера которого вышли в Париже. Он издавался под редакцией Д.П. Святополка-Мирского, П.П. Сувчинского, С.Я. Эфрона и «при ближайшем участии А. Ремизова, М. Цветаевой и Л. Шестова». Как указывалось в редакционном предисловии к третьему номеру издания, прямой задачей журнала издатели по-прежнему считали помощь в объединении «той части эмигрантской интеллигенции, которая хочет смотреть вперед, а не назад»; понимании «русской современности в широком историческом масштабе, не забывая, что русское шире России и что все человечество так или иначе втянуто в наши, русские проблемы» (№ 3. С. 5–6).

Главный упор в журнале делался на литературные и критические материалы, причем подбор авторов был целенаправленным. Так, уже в первом номере печатались стихи С. Есенина, М. Цветаевой, И. Сельвинского, рязанские частушки, а также проза А. Ремизова, И. Бабеля и

А. Веселого. «Все эти авторы объединены своеобразным пониманием мятежного русского характера, соединяющего в себе громадное, неутоленное чувство любви с жестокостью, веру в Бога и Провидение с безбожием, праведность с разгульностью. Русская история выступает здесь как некая азиатская самобытность, в ее величии и трагизме, в ее мессианской роли»³⁶.

Еще более ярко «евразийство» и «сменовеховство» журнала проявились в его публицистике. В статьях П. Сувчинского, Е. Богданова (Г. Федотова), Д. Святополк-Мирского и др. опять делался выбор в пользу «стихийности» русского народа, его «необычайной силы», самобытности, в чем виделся залог будущего «ренессанса» России. Это вызывало неприятие со стороны менее комплиментарных к революции эмигрантов, в частности В. Ходасевича, опубликовавшего в 29-м номере «Современных записок» статью «О “Верстах”», где расценивал эту позицию как призыв к «реакции» и «азиатчине».

Политические разногласия сказались и на болезненной для русского рассеяния проблеме «смены поколений», касавшейся взаимоотношений «старших» и «младших» эмигрантов. Проблема заключалась прежде всего в вопросе о преемственности этих поколений, так как мировоззренческая дистанция меж ними казалась многим эмигрантам более широкой, чем пропасть между «отцами» и «детьми» века предыдущего. Тому было множество причин, но «в целом отношения между эмигрантскими стариками и молодежью были сложными. Старая эмиграция жила исключительно прошлым, и, даже если думала о будущем России, это будущее представлялось ей в ореоле и образах прошлого. Молодежь Россию помнила плохо, знала о ней больше понаслышке, вздохов стариков не разделяла, но вместе с тем, не без старания старшего поколения, настолько была “повязана Россией”, ее культурой и языком, что стать чисто французской так и не смогла. Вероятно, в этой двойственности кроется трагедия молодого поколения эмиграции…»³⁷ – предполагает В.В. Костиков, автор одного из первых исследований культуры эмиграции.

Такое положение породило особый термин, прочно вошедший в эмигрантский обиход и историю русской литературы, – «незамеченное поколение» (название книги В.С. Варшавского, вышедшей в Нью-Йорке в 1956 г.). Термин этот, по всей видимости, возник по аналогии с другим – «потерянное поколение», но имел свою специфическую наполненность: «В Европе и в Америке было свое поколение “потерянных людей”, хорошо знакомых нам по книгам Ремарка и Хемингуэя. Но из всех этих потерянных и разрушенных судеб русские эмигрантские дети были самыми лишними и самыми потерянными. О них никто на Западе не говорил, никто не думал, никто не писал книг. У “потерянных” героев Ремарка и Хемингуэя было отечество; их мятущиеся сердца были разбиты у себя дома, и в самые трудные моменты они могли найти утешение хотя бы в шелесте родных деревьев и трав, “русские мальчики”, оказавшись в эмиграции, были лишены даже этой тихой радости»³⁸.