Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

За этой сценой следует танец мертвых, который является танцем забвения. Спор между хасидами и Философом заканчивается хороводом, в котором мертвые и живые мужчины и женщины кружатся вместе с церковными статуями. Эта сцена напоминает невеселый финал «Сорочинской ярмарки» Гоголя, в котором «все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие», включая «старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушие могилы» [Гоголь 1937–1952,1:135]. У Переца рынок тоже превратился в волшебный проницаемый пейзаж, в котором взаимодействуют самые разные люди и где феноменальное пространство повседневного быта встречается с ноуменальным «миром вне опыта». Танцующие на площади фантомы представляют собой описанную Элиасом Канетти «двойную массу», где противники соревнуются или угрожают друг другу:

Во всем, что происходит вокруг умирающего и мертвого, важную роль играет представление о том, что по ту сторону действует мощное полчище духов, к которому в конце концов примкнет умерший. Живущие неохотно отдают им своего человека. Это их ослабляет, а если к тому же речь идет о мужчине во цвете лет, потеря воспринимается особенно болезненно. Пока могут, они обороняются, зная при этом, что особой пользы сопротивление не принесет. Масса по ту сторону многочисленнее и сильнее и перетянет его к себе во что бы то ни стало [Канетти 1997: 77].

По ходу танца, когда различия между живыми и мертвыми размываются еще сильнее, бадхен начинает испытывать все больший гнев оттого, что его подданные не могут сломать преграду между и смертью, чтобы сражаться: «Он должен засыпать ваши могилы (zol er ay ere keyvrimfarshitn) и дать вам новые души (naye neshomes aykhgebn)» [Peretz 1971: 308]. Негодование бадхена передает отчаяние самого Переца: погромы и обернувшиеся крахом надежды, связанные с революцией, продемонстрировали бесполезность всех прежних идеологий. Из последних сил бадхен укоряет героев в том, что их мессианские идеи оказались ложными:

Эй, что же стало со всеми вами,
Просвещателями и Понимателями,
Мессианскими Стучателями в двери (moshiyakhs toyern-klaper),
Ломителями головой об стену (shleger kop-on-vant),
Футуристичными ловцами мух (tsukunfts-flign-khaper)

[Peretz 1971: 310].

Каждое из упоминаемых бадхеном прозвищ отсылает к тому или иному мессианскому течению. Одним махом он высмеивает маскилов, сионистов, ассимиляционистов и большевиков. Бадхен, как и сам Перец со своей верой в еврейскую диаспору, бессилен против надвигающейся зари революции. Для бадхена рынок является не столько буржуазным символом, которому необходимо противостоять, сколько раблезианской карнавальной площадью, где можно разрушить устоявшийся порядок вещей. Однако, хотя в ночном коммерческом пейзаже все традиции оказываются нарушенными, к утру порядок снова оказывается восстановленным и всем надеждам на прогресс приходит конец.

Шепоты из кучи

Рыночная площадь является точкой великого перелома и для Маркиша. Однако у него этот перелом оказывается насильственным и необратимым. Первые намеки на связь между коммерцией и смертью появляются в его стихах еще в 1917 году: «Что вы покупаете – трупы, лохмотья?.. Купи мою голову за грошик» [Shmeruk 1964: 382]. «Куча» начинается с посвящения жертвам погрома, случившегося в 1920 году:

Вам, жертвы Украины,
где земля полна вами,
а также вам, закопанным в «кучу»
в Городище-на-Днепре,
Кадиш!

Nokh aykh, harugim fun Ukraine,
vu ful mit aykh di erd iz,
un oykh nokh aykh, geshakhtene in «kupe»,
in Horodishtsh der shtot baym Dnieper,
kadesh!

[Markish 1922: epigraph].