Литературная Газета 6247 ( № 43 2009)

— Так не летают! — авторитетно заявил я. — Ты стоишь на месте.

Размахивая «крыльями», Олсе стала носиться по комнате, то и дело забираясь на диван и «спархивая» с него. Помогая, я тоже стал «летать», демонстрируя фигуры высшего пилотажа. Птенец от удивления раскрыл клюв: «А мама, кажется, — того!.. Да и папа как будто тоже!»

Когда, запыхавшись, мы наконец остановились, жена с сожалением констатировала:

— У ребёнка аэроносифобия.

— У него просто нет стимула, — поразмыслив, заявил я и, сбегав в палисадник, притащил несколько улиток.

— Таша! — позвала Олсе ласково наше вечно голодное чадо. — Кушать, кушать! Лети к маме!

Увидав любимое лакомство, сорочонок закричал от восторга и, не удержавшись, свалился с карниза. На полпути к полу, где, плотоядно улыбаясь, её сторожил сиамец Тиль, Ташка, заполошно замахала крыльями, «зацепилась» за воздух и, к нашему неописуемому восторгу, пролетев несколько метров, оказалась у «мамочки» на голове…

«Ма!»

Глядя в окно на проплывающие облака, Олсе снова и снова повторяла слова молитвы. Она лежала под капельницей на высокой больничной койке. От напряжения её лицо заострилось и побледнело. Переодетый в бирюзовые стерильные халат, колпак и бахилы, я стоял рядом и беспомощно наблюдал, как убывает жидкость из перевёрнутой колбы. Обернувшись, жена заметила моё полуобморочное состояние и вымученно улыбнулась, пытаясь меня подбодрить…

Наконец наступил этот удивительный августовский день — такой долгожданный и тревожный! «Звоночек» раздался в четыре утра, когда мы, как обычно, работали. Я — устроившись за мольбертом, а Олсе — склонившись над рукописью. Внезапно на словах: «А как тебе эти стихи?» — она охнула и растерянно сообщила, что у неё, кажется, началось. С этих слов события завертелись в ускоренном темпе: последние распоряжения, торопливые сборы, гонка на такси по залитому утренним солнцем пустынному городу. От всей этой суматохи в памяти остались лишь радостно-панические глаза жены в зеркале заднего вида да бодрый голос радиодиктора, предсказавшего, что герой сегодняшнего астропрогноза, Лев, должен наконец-то представиться обществу.

И вот теперь «мы» рожали.

Прослушав курс молодого отца и получив вместе с «дипломом» право находиться рядом со своей половинкой в роддоме, я наивно полагал, что готов ко всему, но, когда схватки усилились и терпеливая Олсе закричала, — не выдержал и в панике заметался по пустынным коридорам, с ужасом прислушиваясь к воплям и стонам, доносящимся из соседних палат. Врач, принимавшая роды у очередной «мамочки», велела не волноваться. Всё, оказывается, шло по плану. Проклиная бездушную «повитуху», я вернулся к любимой, которая, кусая от боли руки, просила у Бога, а также всего человечества в лице знакомых, друзей и родственников, прощения и мужественно пыталась дышать «по системе». С ужасом взирая на жену, я, перед лицом всех пращуров и потомков, полностью взял на себя всю вину за происходящее и заранее согласился с любым наказанием.

…Решившись на рождение ребёнка, этот непопулярный нынче в нашей среде поступок, мы с самого начала серьёзно подошли к делу: безропотно сдали все полагающиеся анализы и тесты, а я, памятуя о своём «чернобыльстве», даже прошёл унизительную процедуру проверки способности к отцовству. В Центре матери и ребёнка, куда я заявился, скрепя сердце, молоденькая лаборантка, внимательно изучив меня под микроскопом и непрофессионально хихикнув, дала положительное заключение. Получив таким образом медицинское «благословение», мы с Олсе усердно занялись прививкой молодого саженца, с нетерпением ожидая результатов наших многочисленных экспериментов…

Олсе опять закричала. Казалось, её живот живёт своей собственной жизнью — непостижимой, напряжённой, неудержимо стремящейся наружу. На этот раз врач не заставила себя ждать. Уложив роженицу в кресло — нечто среднее между троном и пыточным стулом, она ощупала наш живот и, как опытный суфлёр, стала подсказывать:

— Глубокий вдох… Частое дыхание, хорошо, хорошо… Начнём тужиться. Тужься… Стони… Хватит! Теперь молча дыши… Молодец, умница… Отдыхаем… отдыхаем…

У моей девочки от тяжёлой работы на лбу выступили капли пота. Успокаивая, я обнял её за плечи и внезапно севшим, чужим голосом стал горячо нашёптывать в ухо:

— Ты грандиозный поэт, Олсе! Ты тако-ой поэт! Да Ахматова и Цветаева тебе в подмётки не годятся.

— Дура-ак! — простонала Олсе, скосив на меня потрясённый взгляд и сбиваясь с дыхания.

— Дыши!!! — заорала врачиха. Она белым сугробом нависала над «сценой», и по её репликам я смутно представлял, что там происходит. — Ребёночек идёт хорошо… вдох… тужься… идёт великолепно… тужься… хорошо… выдохнула. Умница. Пошла… пошла… во-от… идёт, идёт, хорошо, хорошо…

Подсознательно следуя рекомендациям, и я напрягал мышцы и «регулировал» дыхание. А Олсе в это время кричала, вливаясь в общий хор бессчётных поколений женщин, совершающих недоступный нам, мужчинам, подвиг, на который, не спросясь, обрекла их Природа.