Литературная Газета 6252 ( № 48 2009)

ни пенсии, её-то уж могли б, –

не женщина, конечно, но ведь платят

и мужикам за «вредность», например,

или за Север, мало ли мотался

по не совсем обжитым Северам,

где «чёрная пурга» меня слепила,

колючим снегом забивала рот,

чтоб не болтал о том, чего не видел,

ну, например, о мирнинских алмазах.

Молчу. Не видел. И миллионеров

ни в Мирном, ни в Норильске не встречал,

хотя и те, и эти существуют

в богатых недрах вечной мерзлоты,

но знаться с ними – вредно для здоровья.

Мне вредности хватало и другой,

поскольку химик по образованью.

Пришлось нюхнуть. И по «горячей сетке»

попариться изрядно довелось.

А мой последний цех, литературный,

любому коксохиму фору даст,

в избытке ядовитых испарений,

он, сердобольный, даже молока,

которое в других цехах за вредность

дают бесплатно, долго обещал,

юлил, но не дал.

Так что пенсион

в ближайшие пять лет, увы, не светит.

Обидно, разумеется, но я

не одинок, бывали познатней

и те «без гонорара, без короны…».

Уж как-нибудь. Наверно, не умру

от голода.

Обиднее другое –

что стыдно в этом возрасте писать

стихи. А впрочем, и над прозой

оставшееся зрение терять

нет смысла, всё равно издатель хмурый

и трезвенький, как стёклышко в очках,

пошлёт меня на хутор очень дальний

среди крестьянства спонсора искать,

а я, неловкий, клянчить не умею.

И что же делать?

За такой вопрос

пора бы убивать у нас в России, –

ну сколько можно???

Потому смолкаю

и достаю, как Пушкин наказал,

шампанского бутылку… для жены,

а для себя – портвейна «три семёрки».

СТО ПЕРВЫЙ РАССКАЗ

Почти безболезненно первые сто

Слетели с пера на пустые страницы.

Сто первый рассказ отправляется в стол,

Ложится в угрюмую нишу темницы.

Туда, где ни света, ни воздуха нет,

Где жутко и тесно,

                                как в братской могиле.

Так долго готовился к выходу в свет,

Мечтал удивить, а его не пустили.

Смешали с дерьмом, непонятно за что,

Как будто больного с инфекцией СПИДа.

Туда, где покоятся первые сто,

Страдая от пролежней и от обиды.

За что?

У него самобытен герой,

Сюжет остроумен, язык не затёртый,

Покуда не лёг на него сто второй,

Сто третий и, чуть погодя, сто четвёртый.

Под мёртвою тяжестью воля ушла,

Он сдался, смирился, что слаб и ничтожен.

И всё же, когда извлекли из стола,

Сумел притвориться, что якобы ожил.

Сергей КНЯЗЕВ

ПОДОЛЬСК                                                                                                                                       

***

Шли по течению струги,

В них были люди и скот.

«Кто вы? Далёко ль вас, други,

Гонит иль просит Господь?

Или безумная драка

Вас подтолкнула с земли?

Или вас манит Итака –

Что ж! Дай вам Бог, чтоб дошли». –

«И на Итаке и в Мекке

Мы наколхозились, друг.

Мы направляемся в греки,

В греки из Верхних Ворюг,

Мы направляемся в греки.

Слухи доходят, что там

И упыри и калеки –

Все допускаются в Храм.

Слухи идут по округе:

В греки и вы, мол, ушли…»

Шли по течению струги,

Быстро скрываясь вдали.

***

Аще сказать ли те, старец, повесть?

Блазновато, кажется, да было так.

(Аввакум – Епифанию)

…Меня уносит шитик Аввакума

в таинственную водную пучину.

Седые волны ангельского шума

Меня покрыли. Так ли мир покину –

река сглотнёт почившего во Бозе.

Но Он и здесь ко мне проявит жалость –

И на пашковском я лежу обозе,

чту «Отче наш»: душа проголодалась.

За эти дни, что я плетусь в Дауры,

в Отечестве поднакопилось бляди.

О сколь чреваты вы, земные шкуры,

убийцы душ, блаженных Бога ради.

Зри, старец, окаянные метели

смеются над отеческим преданьем.

Уж бесы в очи царски поглядели

и нас терзают пыткой да изгнаньем.

На чепь посажен, аз сижу в землице,

запоминаю тайные знаменья.

Аз во перстах отрубленной десницы

Господне, грешный, зрил благословенье.

Припоминаю: сладость мук за веру,

язык твой, старец, взятый из гортани,

по всей Руси рассыпанную серу

земного ада, утешенье в брани,

главы с плечей, костры заместо гробу

на радость человеческому гнусу,

летящему ко дьяволу в утробу,

и плач земной по Господу Исусу.

***

Зачем люблю, зачем я нелюбим?

Зачем гляжу я, как блуждает дым

Над ветхою соседскою избой –

И облака берут его с собой?

Зачем стою на этом вот крыльце,

О матери забыв и об отце,

Себя не помня: что-то там, в степи!..

И лайка тускло плачет на цепи.

Зачем рукою трогаю венец

Со страшным срезом годовых колец?

О, чёрный дом, когда-то жёлтый сруб!

Как твой торец потрескался и груб!

Зачем артель кивала над тобой,

Соединяя брёвна не скобой,

Не злясь в труде, не зная слова «тост» –

А в ласточкин их собирала хвост?

Зачем же я, взошедший на крыльцо,

Держу в руках железное кольцо,

Зачем хочу я, чтобы этот дом

Был с ласточкиным маленьким гнездом?..

***

Я когда-то был в доме одном.

Там у маленькой девочки грустной

Черепаха живёт под столом

И питается белой капустой.

Я спросил: «Почему ты грустна?»

Но она отшатнулась со страху

И чуть слышно сказала: «Весна», –

И прижала к груди черепаху.

***

Странник в детство проснулся –

и видели отрока в поле пшеничном.

Отрок шёл по мощёной по площади

в граде столичном,

Отрок вышел из Пермского леса,

ступив на дорогу

К той горе, где возносятся гимны

Единому Богу.

На горе той на Белой ночуют

и днюют монахи,

Ходит солнце Господне над ней

в семицветной рубахе –

Божья радуга радости

пения вечной Псалтири

В гласе трубном, на гуслях

дощатых и лире.

Я там был, пел я светлого отрока,

шедшего к келье,

Где безмолвны уста и лишь сердце

творит новоселье