Литературная Газета 6259 ( № 55 2010)

Понятно, что после Войны, когда мироздание было беременно новыми формами, ни Штраус, ни Гофмансталь не могли сочувствовать жене Красильщика. Её период только что завершился. Поэтому в опере должен был возникнуть момент разделения хаоса (на этом уровне внешнее насилие всегда действеннее внутренних побуждений).

Рождение мира – всегда убийство, разделение, в его основе – жертва. В руках Красильщика появляется меч аккурат после признания жены в намерениях. Но!

Жена Красильщика не осуществила задуманное. Конечно, в рамках христианского дискурса намерение равно действию, однако боги решают причудливо.

Традиция говорит о том, что для достижения могущества, богоподобия, необходимо пойти либо путём отказа от мирского (и тем самым обрести силы в священной области), либо путём преступления, кощунства. Этот закон не могут отменить и боги, настолько он фундаментален.

При этом совершивший кощунство становится неприкосновенным. Он обретает такие силы, что убивать его страшно, к нему опасно прикасаться. Он извергается, изгоняется из общины.

Ясно, что убить свою жену Красильщик не может. Поэтому его меч остаётся символом силы, разделяющей хаос, созидающей порядок, но боги забирают супружескую чету в подземный мир живыми. Для дальнейшей работы – не всесильны и они, им тоже приходится следовать правилам.

Жену Императора подгоняет то обстоятельство, что её муж должен обратиться в камень, не найди она тень. Это тоже ясно: не-священный союз должен прерываться не разделением супругов (разделение в продолжающемся хаосе невозможно в принципе – или это уже не хаос!), а упразднением одного. Полным упразднением, превращением в персть земную, субстанциально хтоническую.

Это почти происходит.

Одна женщина почти продаёт тень, другая почти получает, Император почти вычёркивается из состава живых.

Но тут нас поджидает главный парадокс. Жену Императора искушают принять тень боги, только это называют они условием возвращения мужа в бытие.

Отказ. Следует отказ. И что? А то, что именно он ведёт к освобождению, к реитерации мироздания.

Почему?

Да потому, что и боги боятся и завидуют человеку, путём отказа стяжавшему высшие способности. Поэтому искушают.

Победа над собой – и дивный новый мир расцвёл!

МИСТЫ И МИСТАГОГИ

Всё, что изложено в предыдущем разделе, не тайна. В ХХ веке об этом написаны сотни исследований. Историки религий и специалисты по мифологии нарисовали нам впечатляющую картину космогонии и космологии в рамках священной традиции. Всё так, но мне в голову не могло бы прийти, что в наше время возможно живое участие в мистерии – так, как участвовали наши более умные и героические предки, когда человечеству не были даны Мирча Элиаде и Юлиус Эвола, многое объяснившие, но в мистерию не вовлекающие.

Призвали нас авторы «Женщины без тени» и те, кто привёз спектакль в Москву.

Не побоюсь сказать, что опера Штрауса – явление для современности уникальное. Что-то подобное отыскать трудно, если вообще возможно. Проникнутое мистическим духом произведение призывает не к любви и терпимости к несовершенству – к борьбе с ним, к утверждению высшего порядка, красивого и аполлонически блистательного.

В «Женщине без тени» вопреки невнимательному взгляду ничуть нет гуманизма. Отказ обусловлен не жалостью к Красильщику и его жене, не любовью к окаменевшему мужу – здесь, скорее, следовало бы ждать уступку искушающим богам, – но только приматом высших законов вселенной, безразличных вообще-то к человеку, равнодушных ко всему, даже к механическому воспроизводству собственного существования-обновления.

Но нет в «Женщине без тени» пессимизма греческих религий бессмысленности существования. И Штраус, и Гофмансталь живут в христианском мире, и последний для них свят. Это видно и из либретто, это укрепляется и усиливается музыкой.

Даже режиссёр Джонатан Кент, не до конца понимающий текст, не вполне проникнувшийся музыкой, работает на крепкую четвёрку. Что для современного материалиста-британца почти подвиг: он прочёл редкую в европейских постановках оперу вполне бесстрашно.

Зато текст и музыку прекрасно понимает Валерий Гергиев, мастерством которого мы стали более чем зрителями – участниками процессии. Дирижёр здесь должен быть назван соавтором произведения, разворачивающимся «здесь и сейчас»: ведь мистерия принципиально лишена земного наблюдателя, ей известны лишь со-участники: зрители-мисты и составляющие с ними единое целое актёры, музыканты, композиторы, драматурги, режиссёры и дирижёры – мистагоги.

Добиться такого единения сейчас чрезвычайно трудно. По причинам не столько личного, сколько общественного характера. Говорить о смерти стало страшно, о священном – неприлично. Все склонны к игре, глубокомысленность называют претенциозностью.