Литературная Газета 6263 ( № 59 2010)

В Государственном музее А.С. Пушкина на Пречистенке развёрнута новая масштабная выставка «От западных морей до самых врат восточных» – Россия пушкинского времени в гравюрах и картах, в дорожных справочниках, путеводителях и тех мельчайших приметах, из которых и складывается эпоха.

35 тысяч вёрст – такова приблизительная длина пушкинских странствий по России. Почтовая карта Российской империи 1829 года с нанесёнными на ней маршрутами поездок Александра Сергеевича занимает всю стену главного зала экспозиции: Аккерман и Одесса, Арзрум и Георгиевск, Уральск, Симбирск, Екатеринослав… Точки на карте. Но что за ними? Ища ответ на этот вроде бы не такой уж и сложный вопрос, ловишь себя на том, что оторваться от замысловатого скрещения пунктирных линий почти невозможно. Кажется, ещё мгновение, и ты разглядишь нечто, ранее от тебя ускользавшее.

Разумеется, мы привыкли измерять путешествия Пушкина в единицах поэтических, а не метрических. Нам легче представить Александра Сергеевича с пером в руке за любимой конторкой, чем в кибитке посреди заснеженной равнины. Но появлению на свет бессмертных строк нередко предшествовали долгие вёрсты по искристым зимним, пыльным летним и непролазно непроходимым осенним дорогам родимого Отечества. Российские дороги и сегодня далеки от совершенства, а в начале XIX века поездку за 500 вёрст от столицы по трудностям и неудобствам можно было приравнять едва ли не к кругосветному путешествию. И всё-таки дорога была одной из любимейших тем поэта:

Что-то слышится родное

В долгих песнях ямщика…

Песни были долги, как и дороги. Александр Сергеевич, как чиновник IX класса, имел право только на трёх лошадей. Своих-то у него не было, и путешествовать он мог только на казённых, которых выдавали проезжающим на почтовых станциях в строгом соответствии с «высочайше утверждёнными» расписаниями. Они, кстати, предусматривали и скорость, с коей надлежало странствовать: «обыкновенных проезжающих» дозволялось зимою возить со скоростью не более двенадцати вёрст в час, летом – десять, а осенью так и вовсе только восемь. Сами эти расписания тут же – в витринах. Жаль только, что полистать их нельзя.

Что мог видеть путешественник из окна своего транспортного средства? Гравюры, литографии, живописные работы городов столичных, уездных и губернских и даже скромных деревень – немые свидетельства того, как выглядела два столетия назад великая империя. Часть представленных экспонатов принадлежит уникальному собранию известного ленинградского коллекционера Павла Губара, которое в середине 70-х было передано в дар Московскому пушкинскому музею.

Как выглядели и чем занимались обитатели пушкинской эпохи, тема тоже весьма занимательная. Недаром в те времена были весьма популярны альбомы с жанровыми зарисовками «народных типов». Знаменитые издания Беланже, Щедровского, Дж. Дациоаро были не менее содержательны, а кое в чём, пожалуй, и превосходили современные «популярные» атласы, заполняющие полки киосков с прессой. Однако прелесть этой выставки в том, что здесь нашлось место не только фундаментальным источникам, но и тому, что именуют «случайными чертами» времени. Лежит в одной из витрин скромный альбом в сафьяновом переплёте, который так и хочется назвать девичьим. Четыре строки на французском и сделанный пером пейзаж с тропинкой, убегающей неизвестно куда. Кто был этот Damien Klakatchoff, кому адресовано сие нежное послание? Так ли уж это важно… Печально, что сегодня такие послания никто никому не пишет. А если бы и написал, то от него не осталось бы и следа: эсэмэска живёт ровно столько, сколько летит от телефона к телефону. Дальше – пустота.

Да что письма, если семейные фотографии, того и глядишь, тоже перестанут существовать как необходимая составляющая нашей жизни. Будет ли у наших пра-правнуков возможность всмотреться в наши лица, как мы всматриваемся в лица тех, для кого отрезок времени, именуемый сегодня пушкинской эпохой, был просто жизнью со всеми присущими ей печалями, радостями и повседневными заботами. В портретах, будь то никому неведомые помещики или увенчанные славой военачальники, более безыскусности, чем желания польстить оригиналу. О магии старинных портретов исписаны горы страниц, но какими словами можно разъяснить тот чарующий свет, что исходит от этих скромных полотен, ту странную власть, которую имеют над нами взгляды людей, жизнь которых оборвалась так давно.