Литературная Газета 6294 ( № 39 2010)

– Разговоры о том новом реализме, к которому я бы хотел свои вещи причислять, ведутся уже давно. С 2001 года примерно. У каждого, кто считает себя новым реалистом или идеологом этого направления, своё о нём мнение. Мне новый реализм представляется реализмом предельно достоверным и свободным. Предшественников такого реализма можно найти и в ХХ веке, и ранее. Даже в истоках русской литературы – протопоп Аввакум написал своё «Житие» свободно и честно. Там есть и физиология, и мистика, и бытовуха, и пафос, который не может не заразить читающего… В 90-е годы произошло освобождение русской литературы от соцреализма, начался праздник свободы. Мне он очень нравился, но сам я такое писать не могу и не хочу. Я пишу так, как мне представляется важным для меня самого. В начале 2000-х я открыл для себя других, близких мне по стилю и возрасту писателей, которых я бы отнёс к новым реалистам. Они разные, но в них есть нечто общее. Но это не значит, что существует какая-то оформленная группа под названием «Новые реалисты» – со своим манифестом, правилами, идеологией, собраниями, спорами. Поэтому появившиеся голоса, что вот, мол, новые реалисты всё захватили, мне непонятны. Просто, наверное, некоторым людям хочется считать кого-то своими противниками, с кем-то бороться. Я предпочитаю просто писать, править, перечитывать написанное, преодолев обычный для автора стыд, относить написанное в редакции, через некоторое время выслушивать приговор. Когда мне говорят, что рукопись будет опубликована, я радуюсь. Ни с кем воевать не хочу и не собираюсь, но иметь своё мнение о происходящем в литературе считаю необходимым.

– Что не нравится в современном литературном процессе?

– Ну отчасти я ответил на этот вопрос выше. Но если подумать, то литературный процесс не может нравиться или не нравиться, им невозможно управлять. Его или нет, или он есть. На мой взгляд, в 1940–1950-е его не было, и я ничего стоящего из того времени вспомнить не могу. «Мастер и Маргарита», «Тихий Дон», домученное окончание «Хождений по мукам», а дальше – два десятилетия тьмы, освещённой единичными вспышками.

Конечно, жаль, что не все достойное того, что могло бы оказаться в центральных журналах или выйти в издательствах, действительно публикуется. Что-то талантливое, а может, и гениальное остаётся на листочках и в компьютерах авторов. Но так было всегда, с этим ничего не поделаешь.

– Но у издательств и редакций журналов свои критерии при отборе материалов, одного авторского таланта тут мало, а вот формат имеет значение. Да и потом, ну нельзя же публиковать всё подряд.

– А я бы публиковал всё подряд. Выпускал бы любой текст книгой в тысячу экземпляров. Девятьсот предлагал бы читателю, а сто рассылал по специальным хранилищам. Современникам не всегда ясно, талантлива вещь или нет, случается, по-настоящему новое, грандиозное заносится в разряд бреда и графомании.

Я вообще не признаю термин «графомания» в том значении, в каком его чаще всего употребляют. Даже в самом слабом тексте обязательно найдутся две-три фразы, словесный оборот, которые у меня лично вызывают зависть и желание их украсть. Я считаю, что каждому человеку есть что сказать, и каждый, на мой взгляд, должен написать свою книгу. А уж читатель разберётся, стоит она того, чтобы жить, или ей суждено пылиться в архиве. Конечно, и критики какую-то лепту в это внесут. Но книга должна так или иначе существовать в природе.

Сегодня очень много книг, очень много авторов. Одни модные, другие почти незаметны. Но их много, и это отлично.

– Ты удовлетворён вниманием к своей персоне или считаешь, что о тебе недостаточно пишут критики?

– Да, удовлетворён. Внимания даже чересчур много. Критики в последнее время ругают не так часто и резко, как это было, например, после выхода моей первой книги или после публикации повести «Вперёд и вверх на севших батарейках». То ли я сам как-то меняюсь, подстраиваюсь под критику, то ли это критики ко мне привыкли. И в том, и другом случае это для меня, конечно, минус. Человек редко ощущает в себе изменения, почти никто из заболевших душевной болезнью не понимает, что сходит с ума, «Наполеоны» в психиатрической клинике искренне считают себя Наполеонами. Поэтому сложно оценивать себя и отношение к себе.

Встречаясь с собратьями по перу, мы редко говорим о литературе, о текстах друг друга – есть много других тем. Иногда кто-нибудь укажет на ляп, нестыковку или скажет, что написал «мощную вещь». За это я им благодарен.