Литературная Газета 6310 ( № 5 2011)

При том, что всякого рода стихотворные вечера неожиданно стали сегодня на российской сцене явлением широко распространённым, создать в этом ключе нечто не одноразовое, а изначально застроенное под репертуар способен далеко не каждый коллектив. Но лишь тот, где понимают: творимое должно быть максимально разнообразным, драматическое искусство – это всё же по определению нечто большее, нежели исполнение зажигательных комедий, для приличия разбавленных хрестоматийными классиками. Камерный театр, основанный вот уже полтора десятилетия назад в Воронеже настоящим творческим лидером и упорствующим эстетом Михаилом Бычковым, в данном отношении даст фору кому угодно даже в столицах, не говоря о провинции. Аверченко, Еврипид, Ибсен, МакДонах, Мариенгоф… Вот так выглядит – в алфавитном порядке – начало списка составляющих афишу авторов, конец которого не менее красноречив… Чехов, Шиммельпфеннинг плюс в довершение картины готовящийся к выпуску фон Клейст. Однако и это образцово-показательное с точки зрения репертуара учреждение отнюдь не собиралось поначалу «укреплять» его спектаклем об Осипе Мандельштаме, фигуре, для города кое-что значащей.

Поэтико-документальное биографическое действо родилось именно как единовременная акция, приуроченная к открытию воронежского памятника «опальному поэту». А последующая долгая, как можно надеяться, и счастливая жизнь возникла по многочисленным просьбам общественности – мы ничуть не иронизируем. «Памятный» показ «по стихам и письмам» не смог вместить всех желающих, поскольку у себя в городе Камерный играет в зале, немногим превышающем то специальное камерное пространство, что организовано в «Мастерской Фоменко» для исполнения «Рыжего».

Интересно (и чрезвычайно показательно для воронежской публики, во многом воспитанной за прошедшие годы именно театром Бычкова), что «Мандельштам» достаточно критичен, даже жёсток по отношению к городу. Спектакль можно назвать своеобразным искуплением комплекса вины перед поэтом: насколько оправданным в действительности – это другой разговор. Да, те исполненные отчаяния и последней прямоты письма к жене, которые прочёл – нет, здесь тот самый случай, когда можно со всей уверенностью сказать прожил перед нами, – прекрасный артист Камиль Тукаев, несомненно, «пробили», вогнали в эмоциональное напряжение громадной силы и сочувствия и вместительный зал мейерхольдовского центра (причём очень хочется отметить, что сделано это было в почти утраченных, кажется, традициях практически полной внешней статики, лишь за счёт тремоло голоса, амплитуды интонации, ну и, конечно, глубинного постижения судьбы). Да, собирательный – хотя имеющий под собой набор вполне конкретных имён и должностей – образ всех тех областных начальников разного калибра, что решительно не понимали «место Мандельштама» в «нашей» поэзии, хлёстко (быть может, даже с излишней долей сатирического яда) показал Юрий Овчинников… Но ведь Воронеж – это, как бы то ни было, не только место, где ссыльный поэт страдал, порой задыхаясь от «отсутствия воздуха», где его прорабатывали и пытались перевоспитать, – справедливости ради надо сказать, не слишком активно. Это ещё и город последней передышки, последнего сильного лирического увлечения, город «Воронежских тетрадей», наконец.

А собственно, с пиитической составляющей дело в спектакле обстоит чуть хуже. По крайней мере великие «Стихи о неизвестном солдате», долженствующие, что в замысле очень верно, стать кодой и одновременно катарсисом, в итоге не становятся ни тем, ни другим, представая какой-то излишне сложносочинённой музыкально-пластической композицией режиссёра и артиста Андрея Новикова, чья лётчицкая униформа поневоле заставляет его быть здесь обидно иллюстративным, низводящим сложнейший метафорический ряд произведения к почти банальному «первому плану». Жаль, ведь именно этот исполнитель на протяжении всего предшествующего времени точнее и чище остальных держал на сцене стихотворный и именно что мандельштамовский ритмообраз. Его партнёры, коих здесь в прямом смысле слова нет – каждый один, сам по себе (и это снова чрезвычайно точно прочувствованное и переданное ощущение одиночества, разреженного пространства, медленного, одышливого простора, пустой земли), – изображавшие героя и автора в разные эпохи его жизни, зачастую выступали то слишком чтецами-декламаторами, то, напротив, слишком уж «сверхпоэтическими» созданиями.

Но это всё, так сказать, претензии высшего порядка, «гамбургскость» счёта которых становится ещё более очевидной в сопоставлении «Мандельштама» с другим – популярнейшим сценическим повествованием о другой трагической поэтической судьбе. Свердловчанин Борис Рыжий, самовольно ушедший из жизни в 2001 году в возрасте 26 лет, был, по моему мнению, наиболее ясным, глубоким и сформировавшимся голосом своего поколения, не столько потерянного, сколько не найденного, не услышанного.