Разговор зашёл о сталинских временах, и Татьяна Никитична остроумно заметила, что никакой логики в арестах писателей не было: этого посадили, этого посадили, а этого не посадили. Какой-то рок. Фатум. Мне кажется, то же происходит и с награждениями писателей: этому не дали, этому не дали, а этому дали. Рок. Фатум.
Но за Марию Маркову я искренне рада.
–
– Во-первых, у современных поэтов есть другие протестные формы: можно быть публицистом, блогером, участвовать в телепередачах, ходить на митинги. Во-вторых, все попросту устали от политики. А в-третьих… что касается лично меня, то я предпочитаю обращаться прямо к «значительному лицу», в смысле Богу, а не к «секретарям». Пусть даже генеральным.
–
– Думаю, не хватает какой-то воли. Все всё понимают, а сделать решительный шаг не могут. Какая-то всеобщая апатия, разобщённость.
У покойного Алексея Дидурова были такие строки:
Это время велит разбежаться
и спасаться всем по одному!
Такова ситуация в обществе в целом и в писательском сообществе в частности, ибо часть не может отличаться от целого.
Но парадокс в том, что спастись по одному не получится: по одному можно только гибнуть.
–
– Я не очень представляю себя в роли матери Отечества. Но, пользуясь случаем, хочу предложить «ЛГ» выступить с протестом против новых образовательных стандартов, в которых литературе отводится статус предмета по выбору. Эти «выборы» могут нам дорого обойтись.
Может, я наивная, старомодная et cetera, но я уверена, что без русской литературы не будет России. Вернуть литературу на то место, которого она по праву заслуживает, вот, как писал один (одна) из моих любимых поэтов, для меня – «главная нужда сегодняшнего дня».
А о своём я уже не заплачу.
ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОВ
Инна КАБЫШ
***
Зимой, когда страшно просто взглянуть в окно –
не то что куда-то ехать, хороший мой,
когда по утрам за окном до того темно…
короче, нашей отечественной зимой,
когда я со всеми вместе иду к метро
и в сумке бездонной моей вся война, весь мир,
все слёзы мира, всё зло его, всё добро –
и йогурт, а иногда кефир,
когда я штурмом, как крепость, беру вагон,
где глупо держаться и трудно порой дышать,
где я засыпаю стоя и вижу сон,
где ты не ушёл и где живы отец и мать,
где все до того близки мне – со всех сторон,
что чья-то ушанка мне лезет упорно в рот, –
я вдруг понимаю, что я – это, в общем, он,
прости за пафос, имея в виду народ.
И если меня не грохнули в тридцать пять,
и если я не повесилась в сорок семь,
то надо дальше как-нибудь доживать
не чтоб назло или на радость всем.
А просто – проехали – всё – не вернёшь билет –
и с каждым годом светлее моя печать,
и смысла теперь умирать никакого нет,
поскольку старых, их никому не жаль.