Литературная Газета 6423 ( № 29 2013)

Великое – это всегда тайна. Тайна становления, мотива творчества, ухода. Возьмём хоть хрестоматийные, изжёванные друзьями и недругами строки автобиографии: «Октябрь. Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошёл в Смольный». Почему подчёркиваются именно « москвичи -футуристы»? Как москвич может пойти в находящийся в Петрограде Смольный? Может быть, этой логической нестыковкой поэт-грубиян хотел показать: в моём романе с Революцией не всё безоблачно, и петербургская академичность опять побеждается раёшной, лапотной, обывательской Москвой.

Сейчас мы находимся в последней, кризисной фазе кондратьевского цикла. Переход к новой эпохе сопровождается войнами и революциями. Для нашей страны, до сих пор пребывающей в состоянии общественного конфликта, подобная катастрофа может стать окончательной.

Однако с момента последнего обновления языка прошло почти сто лет – и если периодический закон верен, новая поэтическая волна вот-вот обрушится на пересохший берег. И это обязательно произойдёт, если мы будем верить, что аэроплан Владимира Маяковского всё-таки дотянул до аэродрома.

Всеспасительнейший свет

Родился ли Евгений Евтушенко в 1932-м или в 1933-м году, празднует ли он юбилей на следующий день после выхода этого номера "ЛГ" или отметил его в прошлом году, мы рады каждой новой строчке большого русского поэта. Мы поздравляем Евгения Александровича с днём рождения, желаем ему сибирского здоровья и стихов, стихов, стихов!

Евгений ЕВТУШЕНКО

НЕ УЗНАЮ НИКОГДА - КТО МОИ ДОНОРЫ

Ты ко мне пришёл на помощь,

всё-таки,

Господи,

через все болячки,

клиники,

госпитали,

и во мне все шприцы

и скальпели,

испытуя,

просветлённость болью скапливали,

и входила кровь,

в меня переливаемая,

тех, кто отдал её мне,

переменя меня,

и я всеми ими стал,

стал их надеждами

и напрасными порой,

но неудержными.

Не узнаю никогда –

кто мои доноры,

но от этого они мне больше дороги.

И Господь спасает нас не из приятельства,

а лишь тех, кто не способен на предательство

наших доноров,

как души, с нами слившихся,

своей кровью,

нас не зная,

поделившихся.

* * *

Я выживу!

Я выживу –

будь хоть вокруг чума,

чему-то нужный высшему

и большему, чем я.

И хорошо мне с ним вести

бессмертный разговор,

с тем,

чьей необъяснимости

не понял до сих пор.

ВЛАДИМИРУ СОКОЛОВУ

Дай мне руку,

Володя Соколов.

Я на муку

Не был раньше готов.

Но когда пришла в плюрале

не одна,

я подумал – не пора ли...

Мне хана.

Но явился ты – не в раме,

а живой,

с ещё пахнущей дровами

Москвой.

И сказал: «Ты знаешь, как-то

столько лет

не могу представить факта,

что нас нет».

Было так тобою в мире

произнесено

в баре с номером  4

и давным-давно.

Я подумал: «Неудобно...

Что за стыдь –

если факт смогу подобный

допустить».

И голов мы не опустим –

не простит Господь –

и такого не допустим –

а, Володь?!

ВАЛЕНТИНУ РАСПУТИНУ

Валентин Григорьич, Валя,

ты – другой? А я – другой?

Оба мы затосковали,

что раскиданы пургой?

За отеческие холмы

меня ветер увертел

так, что я до Оклахомы,

кувыркаясь, улетел.

Может, от самоупрёка

изменился ты в лице

и остался одиноко

на отеческом крыльце?

Но пригрело нас по-бомжьи

то крыльцо в сосульках слёз.