Литературная Газета 6432 ( № 39 2013)

Другая часть работы – с испанским языком. Например, для того чтобы правильно переводить Толстого, я очень много читаю испанского писателя-реалиста Бенито Перес-Гальдоса. Он жил в то время, и он обожал Льва Николаевича. Как он мне помогает! Переводя рассказ «После бала», я искала у Перес-Гальдоса, например, соответствия деталям бала, а также подходящее название дамского украшения – фероньерки. И нашла!!!

– А на что вы ориентируетесь, когда переводите Цветаеву?

– Цветаева всё время придумывает новые слова, всё время работает с языком. Я стараюсь делать то же самое на испанском, чтобы читатели ощущали стиль цветаевский. Поэтому я очень радуюсь, когда мне говорят, что таких слов не существует, радуюсь, когда компьютерный редактор негодует и подчёркивает мой текст красным – это значит, что я на правильном пути! Обычно я не пишу книг, но о своей трудной работе над цветаевским текстом я даже написала и уже опубликовала эссе – «Долгий путь от смысла к звуку», где постаралась объяснить, что Цветаеву надо переводить через её музыку. В данный момент я тоже отдана Цветаевой: работаю над письмами, которые она написала Тесковой, своей чешской подруге.

– Что ещё поменялось в вашем новом переводе «Писем 1926 года»?

– Я добавляла комментарии, которые тогда, тридцать три года назад, была не в состоянии сделать. Перевела в четыре руки с прекрасным мексиканским поэтом, Франсиско Сеговия, все поэмы, которые вошли в книгу, с рифмой и ритмом. Отдала на перевод немецкие письма переводчику с немецкого языка... Итак, если очень коротко, можно сказать, что этот перевод более зрелый.

– Кажется, на испанском до недавнего времени вообще не было хороших переводов стихов Цветаевой?

– Да, и поэтому мы вместе с Франсиско очень старались! У нас вышел уже целый сборник стихотворений Цветаевой. Люди, которые не любят эту работу так страстно, как мы, говорят: адский труд. Но когда получается – это такой восторг, на уровне чуда!

– Кроме того, в испанской поэзии сейчас ведь не принято рифмовать?

– Да, поэтому мы в своём переводе в основном использовали рифму ассонансную, думая не только о традиции испанского языка, но и об ухе и слуховом восприятии читателя.

– Но как же испаноязычные читатели встречали этот непривычный сборник?

– О, у нас уже есть целая группа поклонников Цветаевой, и я уже знаю, готовя новую книгу, что есть люди, которые её ждут. А ведь когда я начала переводить Цветаеву, эта фамилия не существовала в испаноязычной культуре! Я помню, как мой издатель говорил: «Давай потренируемся, как произносится эта фамилия, а то придут журналисты, и я не смогу выговорить, это же очень трудно!»

А сейчас её читают, её ждут, о ней пишут, у неё своя жизнь в нашем испаноязычном мире!.. Если я чем-то горжусь, то – вот этим.

– Какая ещё русская литература со временем приобрела для вас особое значение?

– Я много перевела Булгакова («Театральный роман», «Записки на манжетах», «Записки юного врача») и Нину Берберову, например. Но, конечно, нельзя сказать, что они – моё открытие. Мне очень живо вспоминается первый мой перевод Булгакова – «Зойкина квартира». Это было сплошное счастье, с которого я перешла на «Багровый остров», «Ивана Васильевича»... Я вообще влюблена в театр Булгакова. В Барселону, где я живу, английский театр недавно привёз «Мастера и Маргариту» – у всех тут был восторг, а для меня отчаяние. Слишком много спецэффектов. «Ах-ах, Маргарита летает!» Ну и что, что летает… Для этого достаточно цирка. В моём понимаии театр – это совсем другое! Я была, может быть, единственной из шестисот человек, у кого эта постановка не вызвала восторга.

– А как началась работа над дневниками Льва Толстого?