Литературная Газета 6443 ( № 50 2013)

Деревня и город – это две, традиционно противопоставляемые друг другу культуры. Городская культура в нашем представлении – холодная, асфальто-бетонная, машинно-антиэкологическая, наконец, это просто культура наживы. А деревня – это истоки, корни народа и государственности. Она питает город, содержит, а вернее держит его. Деревня – это основание, а город – надстройка.

Определённая, сермяжная правда в таком противопоставлении есть. И всё же, ругая город, мы предпочитаем (по факту) связывать свою жизнь с ним, а не с деревней. Город – наша злая реальность. Он – центр тяготения нашего рацио, деревня же проходит, скорее, по ведомству сердца. Нормальный русский человек любит деревню.

Вот в стихотворении А. Пушкина «Деревня»:

Я твой: люблю сей тёмный сад

С его прохладой и цветами,

Сей луг, уставленный  душистыми скирдами...

В «Деревне» А. Фета читаем:

Люблю я немятого луга

К окну подползающий пар...

У И. Тургенева:

Люблю я вечером  к деревне подъезжать,

Над старой церковью  глазами провожать

Ворон играющую стаю[?]

Несложно заметить, что изъявляемое в этих примерах чувство – любовь извне . Потому-то эти, грубо говоря, барские стихи до сих пор находят отклик в душе современного деклассированного горожанина. Наша любовь к деревне такая же внешняя. В том ракурсе, при котором город – реальность, деревня – мечта.

Город воспринимается нами адекватно; мы обсуждаем его в терминах сегодняшнего дня, а обращаясь к деревне, непроизвольно скатываемся к архаическому восприятию. Деревня по-прежнему представляется нам эдаким Микулой Селяниновичем, чья богатырская сила, принятая от земли в тяжком, но благодатном крестьянском труде, превосходит силу княжьего войска, то есть аппарата государственного управления. Только занедужил наш богатырь. Надо найти волшебное средство, что вернёт ему силушку, и всё встанет на свои места.

Сакральная ценность

Первый конструкт, с которым приходится сталкиваться, это образ земли-кормилицы . В определённом пределе всё, что человеку необходимо для жизни, он мог получить только от земли. Отсюда земля, особенно обработанная, приобретает чуть ли не сакральную ценность.

Уровень потребностей современного человека гораздо выше. Доля прямых продуктов сельского хозяйства в общем потреблении невелика, можно даже декларировать обратную зависимость – чем выше уровень жизни, тем она ниже. А это значит, что сельское хозяйство неизбежно находится на периферии интересов.

Для обывателя типичен семантический разрыв между полем и магазином. Он не чувствует прямой зависимости своего пропитания от сельского производства. Неурожаи сказываются на запасах продовольствия, а вовсе не на столе. Да, они отражаются на ценах, но цены складываются под влиянием многих факторов и их зависимость от запасов смазана.

Ещё один конструкт архаического сознания, влияющий на образ деревни, – тождество «моя земля = моя страна». Когда автор «Слова о полку Игореве» восклицал: «О, Русская земля! Ты уже за холмом!», он не мог отделить землю как средство производства от земли как места проживания.

Натуральное хозяйство предполагало привязку жилья к средству производства – где поле с хлебушком или репой, там и дом недалече. За дальним полем не очень-то углядишь, а без хозяйского глаза и птицы поклюют, и люди разворуют. Современный человек мобилен, живёт, где хочет. Технологии позволяют работать дистанционно. Вон у нас даже губернатор ухитрялся Чукоткой из Лондона управлять. Соотечественники легко продают свои наделы (родину) иноземцам. Ничего удивительного: архаическая связка больше не воспринимается сознанием.

Наконец, в образе деревни огромное значение имеет чувство социальной общности, общности с умершими и живыми. Моя земля – не просто моя страна, это моя родина и отечество .

В городе мы не всегда знаем даже своих соседей по лестничной клетке, а деревня искони (сейчас это во многом утрачено) действовала как единый организм, решая проблемы сообща («всем миром»). Это свойство тоже архаично. Земля, взятая п[?]том, а порою и кровью, – основное богатство. Его надо защищать, поэтому крестьяне жались друг к другу, прятались за общую изгородь, за которой в случае опасности отсиживались плечом к плечу.

Рядом с деревней всегда есть погост. Эта близость мёртвых – самая наглядная привязка к земле. Пока крестьянин кочевал, мёртвых сжигали или спускали по рекам в ладьях, так как не предполагалось, что когда-нибудь придётся вернуться на прежнее место. Оседлое земледелие дало возможность обрести кладбище как визуализацию личной истории. Теперь земля стала землёю предков, Отечеством. Вот и ощущение Родины. «Где родился, там и пригодился», – говорит пословица.