Литературная Газета 6478 ( № 36 2014)

Этот период представляет собой сплошные белые пятна, как, впрочем, и значительная часть биографии поэта. Достаточно сказать, что истинная причина роковой дуэли до сих пор не выяснена. Исследователь Н. Бродский так прямо и писал: «Годы пребывания М.Ю. Лермонтова в Университетском Благородном пансионе (1828–1830) – столь же мало изученная страница в биографии поэта, как и другие периоды в его жизни». Чудовищные разноречия царят и в том, какова истинная причина ухода Лермонтова из университета. Был ли он исключён или ушёл своей волей? Одни мемуаристы пишут, что Лермонтов хотел перевестись в Петербург, но там надо было начинать курс сначала, а восемнадцатилетний юноша торопился жить и спешил чувствовать. Другие утверждают, будто его, в ком ещё никто не подозревал гения русской поэзии (а сорок стихо­творений уже были переписаны в особую тетрадь), вышибли за вольнодумство и высокомерие. Третьи – что Лермонтова оставили на второй год на первом курсе из-за «академической неуспеваемости».

«Средь детей ничтожных мира»

Любить гения – «тяжёлый крест», и первопричина этих трудностей, конечно же, сам гений. В житейском измерении характер большинства выдающихся дарований невыносим. Но когда гений уже проявился – куда ни шло. А «скрытый период» гениальности ни о чём, кроме «тяжёлого характера», окружающим не говорит.

Марина Цветаева – сама непревзойдённый мастер невыносимости – в мемуаре об Андрее Белом вспоминает ангела из «Чудесного посещения» Герберта Уэллса, который «в земном бытовом окружении был просто непристоен!» Смешно требовать, чтобы современники «угадали» гения при жизни. Жизнь – ежедневная повинность с кучей обязанностей. Гений – праздник, который далеко не всегда «с тобой». Он пытается жить нашу жизнь, совать голову в хомут социальности. На нём те же, что на нас, «панталоны, фрак, жилет» (мундир, пальто). Он почти неотличим «средь детей ничтожных мира». Природа гения таинственна и неисследима. Как ведёт себя мальчик, только что написавший:

Лицо моё вам не могло

Сказать, что мне пятнадцать лет.

На каком «всесожигающем костре» он сгорал, пока рука выводила эти строки? Какие муки испытывал «от страшной жажды песнопенья»? Какие чисто физиологические изменения происходят в организме художника при колоссальном энергетическом и эмоциональном «выбросе», которым сопровождается творческий акт?

Все «научные» попытки зафиксировать подобные моменты тщетны, ибо гений и сам не знает, когда на него «накатит» «мир иной / И образов иных существованье», которые мы почти бездумно и привычно называем «вдохновением». Откуда оно посылается и куда потом исчезает? Ответа нет! Чуткий – и независтливый – к чужому таланту В. Розанов говорил, что Лермонтов присутствовал при сотворении мира. Эта метафора, может быть, исчерпывающе объясняет «трудозатраты» творчества. Стоит ли удивляться, что однокурсники не разглядели за лермонтовской байронической маской его нечеловеческую ранимость и беззащитность? Молодость вообще достаточно жестока, а к другому, непохожему – втройне.

Не существует даже сколь-нибудь согласованного портрета поэта. Ф. Боденштедта привлекла «гордая, непринуждённая осанка, средний рост и необычайная гибкость движений», «белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы», «красиво очерченные губы». Художник М. Меликов писал о Лермонтове: «приземистый, маленький ростом, с большой головой и бледным лицом». П. Вистенгоф, вольнослушатель Московского университета в 1831–1832 гг., Лермонтова терпеть не мог и увидел его «неприветливый, насквозь пронизывающий взгляд». И.С. Тургенев оставил такое описание: «Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах, возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тотчас сознавал всякий». Эта «мощь» отпугивала современников, но не меньше пугает и «надменных потомков».

То же и с характером. Белинский искренне считал Лермонтова пошляком и с высокомерием, до которого и адресату было не допрыгнуть, заявлял, что «ни разу не слыхал от него ни одного дельного и умного слова». Можно подумать, что всякий поэт так и сыплет незабываемыми афоризмами! Но ведь Лермонтов многажды недвусмысленно высказался и на эту тему:

И звук высоких ощущений

Он давит голосом страстей.

Иван Панаев писал (вполне справедливо), что Лермонтов «был любим очень немногими, только теми, с которыми был близок, но и с близкими людьми он не был сообщителен», и добавлял беспощадно: «Он непременно должен был кончить так трагически: не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его». Забелла называл Лермонтова «корявым» и сознавался: «Помимо его безобразия, я видел в нём столько злости, что близко подойти к такому человеку мне казалось невозможным, и я струсил».

«Я звук нашёл дотоле неизвестный»