Литературная Газета, 6515 (№ 27/2015)

Парадигма мира для обоих мыслителей заключалась в дуалистическом со­единении божественного с человеческим. В их понятие о мире входило осмысление и человеческого феномена как божественного начала. Человек, в их понимании, - это соединение духа с природой, где идея нравственности является основополагающей. Рёскин, как и Толстой, не мог не предчувствовать грядущих экологических катастроф, связанных с грубым вторжением человека в мудрую субстанцию природы. Он гневно писал: "Когда же наконец будет считаться победой не опустошение полей, а возделывание бесплодных земель, не разрушение сёл, а постройка их?" И ему, словно эхо, вторил Толстой: "Разрушаем миллионы цветов, а жизнь одного репья дороже многих дворцов". "Хотите ли вы знать, чему служат железные дороги?" - вопрошал Рёскин и сам же отвечал: "В двенадцати милях от меня находится город Ульверстон. Из этих двенадцати миль четыре идут по горной местности у озера Конистон, три - по цветущей живописной долине, и пять - вдоль моря. Трудно найти более здоровое и красивое место для прогулки. В былое время, если конистонскому крестьянину нужно было отправиться в Ульверстон, он шёл пешком, не тратил ничего или только изнашивал подмётки сапог, пил у ручья и самое большее, если расходовал в Ульверстоне две копейки. Но теперь он и не подумает так пройтись. Нет, он прежде всего делает три мили в противоположную сторону, чтобы добраться до железнодорожной станции, затем проезжает по железной дороге двадцать четыре мили до Ульверстона и платит два шиллинга за свой билет. Во время этой поездки он торчит, ничего не делая, чувствует себя дурак дураком, его с головы до ног обдаёт пылью, и он страдает то от холода, то от жары; и в том и в другом случае он на двух или трёх станциях пьёт пиво и, встретив какого-нибудь подходящего товарища в вагоне, проводит время в праздной болтовне, которая всегда вредна. Наконец, он приезжает в Ульверстон усталый, полупьяный, деморализованный и, по крайней мере, на три шиллинга беднее, чем был утром".

Удивительная синхронность взглядов поражает в этом "союзе" мыслителей. Для Толстого мысли Рёскина оказались в наибольшей степени созвучными своим. Думается, что сила их притяжения заключалась прежде всего в духовном родстве. Он увидел в мыслях британца главное - практические советы, как жить лучше. Его не могли не привлечь синтез деловитости и прекрасного, пафос утверждения, простота стиля и идей. В англоязычных изданиях Рёскина Толстой также настойчиво подчёркивал созвучные ему темы: искусство, нравственность, война, спасение земли, труд, добро[?] Но проблемы эти не группируются в какие-то определённые блоки, а находятся как бы в свободном полёте. Всё вместе создаёт стройную картину мира, понятную и близкую Толстому.

Лев Толстой страстно желал, чтобы мысли Рёскина "проникали в большую публику". Но вот любопытная деталь: при постоянном обращении к чтению Рёскина, настойчивом его цитировании, в диалогах, чему свидетельство - записи Маковецкого, секретаря писателя, в своём знаменитом трактате об искусстве Толстой ни разу не упомянул имени Рёскина. Почему? Из-за несогласия с теми или иными позициями? Или в силу неизбежного отталкивания однородных "полюсов"? Своему английскому переводчику и биографу Э. Мооду Толстой на этот счёт ответил так: "Не сделал этого потому, во-первых, что Рёскин приписывает особенное нравственное значение красоте в искусстве, и, во-вторых, что все его сочинения, богатые глубиной мысли, не связаны одной руководящей идеей". В одном из своих писем писатель отмечал, в частности, постоянную зависимость мышления Рёскина от некоторых догматов церковно-христианского мировоззрения. А этого Толстой никак не мог принять. Но при этом он не мог и не отметить очевидного: "Не думайте, чтобы я денигрировал деятельность этого великого человека, совершенно верно называемого пророком; я всегда восхищаюсь и восхищался им, но я указываю на пятна, которые есть и в солнце".