Литературная Газета, 6532 (№ 46/2015)

Терпелив русский человек, если он с Богом в груди; даже в теснотах заключения он смиряет себя и строит душу. В своей книге Смирнов пишет не только о лагерном сидении, философии тюремного сообщества, законах и привычках арестантов, об устройстве камерного быта, о его особенном внутреннем уставе, о повадках, характере, взаимоотношениях и языке арестантов. Он приглядывается к людям, живя средь отверженных, не боясь смешаться с ними, не отвергая грустный унывный уклад. Лица проходят перед ним чередою, каждый со своей судьбою, можно писать сагу о горемыках, рождённых для печали.

В старину арестантов называли «несчастными», их жалели в народе, когда, гремя кандалами, они неспешно брели по этапу на каторгу в Сибирь иль в ссылку на поселение; деревенские выходили к дороге, подавали хлебом, яйцами и калачами, кто-то и грошик из последнего давал. Оттого они и были несчастными, что добровольно расставались с волею – самым дорогим Божьим гостинцем, который посылается на землю из горнего мира.

И когда писал исповедальную повесть Смирнов о своих злоключениях, его не оставляло это христовое чувство; он годами маялся среди несчастных, он и сам был глубоко несчастным, а когда близко к сердцу и самим сердцем принимаешь эту тяжкую юдоль, выпавшую по судьбе, то совсем другие слова находятся для ближнего: лишённые превосходства, презрения и лживости, но непременно тёплые, сердечные и участливые.

Синодик имён проходит перед нами, как на строевом плацу на проверке; разные характеры, разные лица, разные судьбы, иные случайно угодили под жернов государства, под его безжалостную ступню, иные – переступили через божеское по совпадению обстоятельств, по злому року, иные сплоховали по воровскому ремеслу и ничуть не отчаиваются от содеянного, не просят милости, исповедуя древний урок: «Украл, не поймали – Бог подал; украл, поймали – судьба подвела», кому тут станешь жаловаться, если фарт улизнул…

Какое богатство характеров! У многих из них жизнь-то не зачёркнута вовсе, и всё зависит от крохотной случайности, что встретится на миру по выходе из заключения. Наше бытие висит на волоске, качается на лезвии бритвы над бездной небытия. И в каждом из арестантов писатель старается увидеть ту особенность натуры, которая может выдернуть отступившегося из трясины и привести к Богу.

Повесть Владимира Смирнова «Судный день»  – это повесть-научение, повесть-назидание, повесть-урок каждому из живущих, кто нынче на пиру жизни, а завтра, увы, под обломками житейского кораб­ля далеко от спасительного берега.

Судный день

Судный деньОтрывок из новой повести

Литература / Портфель ЛГ

Теги: Современная проза

Владимир СМИРНОВ

Прописка

Рижская тюрьма беспределом славилась всегда. Новичка после отбоя загоняют на окно, и он, припав к решётке, голосит:

– Тюрьма! Тюрьма! Дай кличку!

Его сзади понукают:

– Громче, б..., кричи!

В него летят ботинки, сыплются тычки.

Он снова орёт дурным голосом:

– Тюрьма, дай кличку!

Тишины позднего вечера как не бывало. Тюремный двор оглашается смехом, разговорами и криком.

Из окон других камер наперебой горланят ради хохмы:

– Лунь!

– Отрыжка!

– Волк позорный!

– Дятел!

– Чушка!

– Обормот!

Как из рога сыплется. Одно другого хлеще. Новичок тушуется, но продолжает клянчить.

– Тюрьма, тюрьма, дай кличку! Не простую, а воровскую!

Новичок как будто просит милостыню. Но тюрьма глуха к его стенаниям. Ей бы только душу отвести, потешиться, позубоскалить. Тюрьма входит в раж.

– Козёл!

– Фуфлыжник!

– Гребень!

Обидные все прозвища. Новичок конфузится, но, как учили, отбивается на каждый выкрик, верещит:

– Не канает!.. Не канает!.. Не канает!..

Голос его раз от разу становится всё больше хриплым, безнадёжным и глухим. Он уже убит таким на­пором.

И выбирать-то не из чего. Ничего хоть мало-мальски подходящего. А сокамерники сзади наседают, поедом едят, палкой от швабры охаживают, требуют, чтобы выбрал что-нибудь.

Новичок затравленно кричит:

– Тюрьма, тюрьма, дай кличку!

– Д’Артаньян! – доносится как будто запоздало одинокий крик; он, кажется, несёт спасение, и новичок поспешно заглатывает наживку, скрывающую пагубность крючка.

– Канает!

Он думает, пришёл конец мучениям, но они, пожалуй, только начались, и откуда-то издалека, может, из другого корпуса, выводят чуть не по слогам:

– Не тот, который на шпагах дерётся, а тот который в рот е...ся!

Сбитый с толку новичок краснеет от досады, от стыда; вопит как оглашённый:

– Не канает!!!

Но поздно. Голос его тонет в общем безудержном смехе, в свисте, в улюлюканье, в многоголосой брани.

…Мне бы кличку для себя выбирать не пришлось. Обо мне позаботился начальник полиции Юрис Брикис. То ли с пьяных глаз ему что померещилось, то ли со страху, то ли карьеру решил сделать на чужой беде, только погоняло Террорист с его лёгкой руки ко мне прилипло крепко.

Кому тюрьма, а кому мать родна

Половину жизни Витька провёл в тюрьмах и хорошо сохранился.

Выглядит на 28 лет, хотя ему под сорок.