Литературная Газета, 6532 (№ 46/2015)

Увы, Владимир Смирнов не первый в этой борьбе с «законниками», кто ломал в поединке копья, ибо власть опиралась на суды во всякое время с глубокой древности. Ярыжки и чиновные кляузники, зная свою силу, тянули дело с оскорбительной для человека волокитою, закладывая прошение в долгий ящик и постоянно побуждая прошака ко взятке, чтобы тот обязательно позолотил ручку «барашком в бумажке», и ничего нового, особенного, казалось бы, что случилось с автором повести, нет, но повергает в изумление та иезуитская, вне человеческих норм, нравственная глухота прислужников власти, та душевная неотзывчивость и сердечная чёрствость, с которой обращается чиновник с простым смертным, безвозвратно отнимая его живое время, полагая подсудимого за букашку, за «тварь дрожащую», с которой можно обращаться пинком и тычком, судьбу которой можно небрежно пролистать, как страницы судебного талмуда… Удивляет, что душа судьи (чиновника) не споткнётся в сомнении, а вдруг Бог-то воистину есть, Он правит на своих весах твои неправедные деяния, и скоро грянет час, когда душа твоя канет в преисподнюю, в те дремучие миры, откуда уже не будет возврата. И ведь в церковь ходят притворщики, и порою посулы денежные вкладывают, и молятся, но молитвы как-то ловко выскальзывают из груди, не задержавшись в той глубине, где, несомненно, живёт душа. Тут в отношении арестанта Смирнова и равнодушного судебного «чинодрала» и открывается весь драматизм вроде бы рядового случая, за которым обнаруживается всё несовершенство правоохранительной системы.

Эти ярыжки повязаны круговой порукою, безбожные деяния опутывают куда прочнее стальных канатов, и эта клоака, это червилище, огнездившись в недрах государства, во всех эшелонах власти, плодит себе подобных и создаёт застойный кладбищенский воздух, от которого душно становится раздумчивому честному простецу… И в царское время бедный крестьянин, совершив поступок, долго мыкался по судам, отстаивая свою честь перед немилосердным супостатом, который, прикрываясь именем государя, творил самые немилосердные дела. Да, может те столоначальникики горят и стенают нынче в аду, наверное, и те судьи, что ломали честь русского писателя, тоже на краю грядущих мук, но Смирнову, как стоятелю за истину, от этого не легче, эти страсти – его личные муки, и единственное, что смягчает, несколько понижает их градус, это упорство, с каким добровольно подвигнул себя на стояние за Закон Правды, не поддался человеческой слабости, не впал по слабоволию в тоску и уныние, хотя они и подстерегали тюремного сидельца, корёжили его душу. И какие только мстительные мысли не приходили в голову, но Смирнов и эти грешные чувства пересилил, утопил в исканиях истины в смраде камер, пересылок и лагерей, изоляторов и прессух, ссылок и колоний за долгие восемь лет, когда, казалось бы, всё чистое, человеческое, сокровенное и нежное в человеке должно было сникнуть и умереть. Над ним (Смирновым) надсмеялись в судебном присутствии, его топтала прокурорская служивая братия, стоящая горою друг за друга, и мелкая чванливая челядь, которая пыталась истереть в труху судьбу мыслящего русского писателя. Невинно осуждённый Смирнов и поныне долбит жалобами и запросами червивое древо власти до самого верху её и никак не может добраться до здорового нутра, где бы сохранилась божеская правда. И Смирнов, отбив срока, невольно убедился, что не было среди сокамерников ни одного заносчивого богатея и финансового воротилы, ибо они легко откупались деньгою, но коротало годы на барачной шконке обычное бытовое «низкое племя», те «нищеброды», которым сознательно нагоняли срока, чтобы выдавить из мужика его глубинное простодушие, последние капли природной скромности и совестности.

Владимир Смирнов родился в Абхазии, в Новом Афоне, с родителями трёхлетним ребёнком переехал в Латвию, в Лиепае окончил школу, из Лиепаи призывался в армию.

Когда распался Советский Союз, создал в Латвии Ассоциацию российских граждан, его объявили шовинистом, рукой Москвы, агентом Кремля. Ассоциацию запретили, газету Смирнова закрыли, против него самого затеяли уголовное дело, дали три года за сопротивление полиции, выслали из Латвии в Россию. И вот в марте 98-го года Смирнов вышел из псковской тюрьмы. Как вспоминает он первый день свободы: «Я не знаю, где сегодня буду ночевать, но забыл про всё на свете и стою, как истукан, молюсь на Русь, как идолопоклонник. И ничего нет за душой, кроме России. Россия – как и первая любовь, всего-то, что поцеловались один раз, а не забыть ни в жизнь… Я ещё не знал, не ведал, что в России против меня сфабрикуют дело и я попаду на восемь лет в тюрьму… Вблизи Россия оказалась тяжелобольной и следы проказы прикрывала толстым слоем пудры».