Литературная Газета, 6556 (№ 23-24/2016)

– Абрам Гурвич. Статья была о романе, который сейчас прочно забыт, –«Далеко от Москвы» Ажаева. Он написал очень добрую, я бы даже сказал, захваливающую статью. И вдруг страшный удар по нему в «Правде», причём автором этой статьи был отвратительный человек и доносчик, известно, что он был среди тех, благодаря которым посадили Заболоцкого. И, как у нас тогда полагалось, состоялось собрание по поводу «ошибочной». Все начинают каяться, в том числе, по правилам, должен каяться и Твардовский.

– А что за доносчик из «Правды», как фамилия?

– Лесючевский, возглавлявший издательство «Советский писатель». И Твардовский выступил, выжал из себя какие-то признания ошибок, и тут же – я почти зрительно это помню – как-то голову вскинул и сказал… не могу спустя столько лет точно процитировать, но смысл был такой: мы не собираемся посыпать голову пеплом. Дал понять, что линию свою он будет сохранять. И действительно, так это и было. Мне это необычайно понравилось, и это было, пожалуй, первое личное впечатление, которое он на меня произвёл. Ну а потом, где-то в 55-м году, я стал примеряться, чтобы написать о нём книжку.

– Вышла она в 60-м…

– В 60-м году первое издание вышло. Какую-то часть работы я ему показал, ему понравилось, он написал письмо – там была чудная фраза: что в этой статье много лестного для меня, но вряд ли она из-за своего названия попадёт в печать. А название было такое: «Мне дорог мир большой и трудный». Это строчка из его стихов.

– А вы на фронте стихи писали или вам не до рифм было?

– Писал, но я их не печатал. Помню такую строчку: «И лежат позади, словно мёртвые змеи, хитроумные линии вражьих окопов», – это когда было наступление на Смоленщине. Но я довольно быстро – хотя какое-то время продолжал писать стихи – почти целиком ушёл в литературную критику. Было много всего, о чем мне хотелось написать, в какие-то споры вмешаться.

– Как вы встретили победу?

– 9 мая я встретил на госпитальной койке в Камышине – раненных, нас привезли в этот волжский городок.

– А где ранило?

– В Польше, в городе Жешув.

– Потом вы вернулись в Москву, к мирной жизни. И продолжили учебу?

– Да. Была целая эпопея, когда меня сначала не хотели восстанавливать в Литинституте, потому что возглавлял его теперь позабытый писатель Фёдор Гладков…

– Автор «Цемента»?

– Совершенно верно. У него была такая мысль, немножко похожая… Помните, в европейской литературе было «потерянное поколение» после Первой мировой войны?

– Гертруда Стайн его, кажется, так назвала.

– Да. И по-моему, Гладков рассуждал так же. Он считал, что и у нас появится поколение, которое войной искалечено, испорчено, которое будет писать вещи, не соответствующие тому, что нужно… Когда спросили: «Что вы делали это время?» – я стихи свои предъявил, а у него был один подручный рецензент (подручный – в смысле из того же круга, что и он сам), который придрался к строчке о погибшей в Ленинграде девочке: она упала, лежит, и у неё «грудь приподнял ранца горб». В отзыве же сказано, что вот у меня в прошлом «горб солдатского ранца». То есть просто передержка, как вы понимаете, самая настоящая. Мне приписали пессимистический взгляд на литературу. Но за меня заступился профессор Реформатский…

– А Сельвинский?

– Нет, Сельвинский в этот момент, не помню даже, работал ли в Литинституте, у меня не было с ним никаких близких отношений. После был момент, в 60-х, когда мы вместе семинар вели, но я был у него так, на подхвате. Реформатский же обратился к одному из своих знакомых, хотя он этого знакомого в 20-е годы жестоко критиковал за какую-то теоретическую книжку, но по его рекомендации меня все-таки приняли обратно. Хотя как можно не принять человека, который вернулся с войны?!

– А что это за человек, которого критиковал Реформатский, но который в итоге обеспечил благоприятный исход?

– Это был Михаил Степанович Григорьев, не очень видный театральный критик и литературовед, работавший в Министерстве высшей школы.

– Кто мастером стал?

– Сначала, пока я стихи писал, мастером был Владимир Александрович Луговской, позже я написал о нём небольшую книгу.

– Это уже когда восстановились?

– Да, а потом, когда я в основном стал заниматься критикой, у нас был семинар, которым руководила Вера Васильевна Смирнова.

– Почему перешли с поэзии на критику?

– Мне просто стало казаться… У нас был довольно дружный курс, ко мне относились очень хорошо, но я чувствовал какой-то холодок к моим стихам. Как-то я почувствовал, что не то выбрал.