Литературная Газета, 6556 (№ 23-24/2016)

– Фамилию я знал. Но даже не помню, честно говоря, читал ли я «Страну Муравию», хотя он уже получил за неё Сталинскую премию, был награждён орденом Ленина. Кого ещё я знал из поэтов тех лет? Пришёл как-то к нам в Литинститут Семен Гудзенко, который был ранен и долечивался в Москве, пришёл и прочёл нам своё стихотворение «Перед атакой»: «Когда на смерть идут – поют, а перед этим можно плакать», со знаменитыми строчками «Будь проклят сорок первый год – и вмерзшая в снега пехота…» – это произвело очень сильное впечатление, его сразу очень поддержал Эренбург.

– А какое у вас к Сельвинскому, к мастеру, отношение было?

– Видите ли, он не был моим любимым поэтом. Я знал, что это крупная величина, но даже, по-моему, целый ряд его вещей тогда еще не читал. Я довольно медленно развивался …

– То есть только искали себя?

– Даже не себя искал, просто ещё в литературе не очень разбирался.

– То есть поэтому и пошли учиться, чтобы и фактические какие-то знания получить, кругозор расширить?

– Ну конечно. Атмосфера была очень хорошая в институте, был у нас профессор-языков wbr /wbr ед Александр Александрович Реформатский, знаменитый лингвист – для меня он на всю жизнь оказался очень близким, дорогим человеком, у меня до сих пор сохранились, уже с его дочерью, добрые отношения. Хорошая была атмосфера в Литинституте.

– Нравы либеральные были или кто-то из писателей, тот же Мандельштам, замалчивался?

– Я вам скажу так: в эту пору, 42-й – 43-й год, я не помню, были ли на слуху у нас стихи Мандельштама, а когда я вернулся после ранения в 45-ом, можно было слышать Григория Поженяна, с упоением декламирующего Гумилёва, которого, как вы знаете, не издавали и не печатали. Я хорошо помню, как вдруг Володя Солоухин читает «Нас не так на земле качало…» – это стихи Бориса Корнилова, который тоже расстрелян и его не существует официально.

– А, скажем, Павел Васильев?

– Тот как-то меньше. Вот Гумилёв, ну и, естественно, Блок.

– И Ахматову студенты читали?

– Ахматову тоже, бесспорно. Были те, кто просто упивался ею, и потрясением стало постановление о «Звезде» и «Ленинграде» 1946 года, кое-кто дрогнул. Хорошо помню, как один мой однокурсник, ныне уже давно покойный, писал какие-то стихи антиахматовские, я помню даже строчки какие-то… «Ваш домик с пачками любовных писем, / С гаданьями о собственной судьбе / От планов пятилетки независим – / Живите сами по себе». Хотя до этого он же с восторгом декламировал Ахматову. Ну, знаете, все же были молоды и могли поверить в это дело.

– Сейчас почему-то немыслимо представить стихи в горячей точке, в этих многочисленных локальных конфликтах. Как появился феномен поэзии в армейских газетах?

– Понимаете, другая обстановка была. Во-первых, присутствовала общая вера в победу, и, конечно, ощущалось отвращение к фашизму и, в общем, были и гнев, и чувство мести. Из комплекса этих чувств и вырастали стихи Симонова, Исаковского, Твардовского. На Ленинградском фронте родился как поэт Михаил Дудин. Сначала он был на Ханко, на полуострове, помните, та знаменитая история?

– Гангут?

– Гангут, совершенно верно. Ханко, Гангут. И когда их эвакуировали оттуда, Дудин попал на теплоход, который получил страшные пробоины от мины и начал тонуть. Чудом спаслись. В Ленинграде он написал, может быть, лучшие стихи, вплоть до «Соловьёв». О блокаде замечательно написал Александр Крон, очень хороший был драматург. В Ленинграде он провёл всю блокаду, и у него есть замечательный образ в одной из статей, по-моему, она вошла в книжку его воспоминаний, если не ошибаюсь: представьте город, где перестали ездить на трамваях, потому что трамваи не ходят, и люди еле могут идти, потому что они голодны и бессильны. И вот, в тех брошенных домах, оставленных квартирах, холодных, мёртвых – что было живо? Радио! И звучали выступления Ольги Берггольц, настоящей героини Ленинграда.

– Вместо хлеба насущного – духовная пища. Значит, и культура внесла свой вклад в дело победы?

– Да, огромный. Крон писал о том, как идешь по улице – и висит над тобой радиоточка, тарелка, как её называют. Идёшь, значит, а она тебя сопровождает. Потом кончилась зона её слышимости, но ты уже подошел к следующей точке, теперь там слышен тот же самый голос, скажем, Берггольц или Вишневского. Я всегда думал, что наша литература тогда была тоже вроде такого радио. Допустим, переставал на какое-то время читатель встречать по каким-то причинам одного поэта, но другой уже появлялся.