Уверены – наши читатели, услышав это имя, вспомнят его замечательные работы – в частности, портрет молодого Михаила Шолохова на первой странице «ЛГ». Или разящую графическую сатиру в газете «Завтра». «Теперь у нас есть свой Домье!» – воскликнул кто-то из современников, увидев эти работы . Не так давно мастер отметил 70-летие.
– Геннадий Васильевич, известно, что вы из семьи фронтовика. В какой степени это определило вашу судьбу, повлияло на становление характера?
– Мы все 1946 года рождения – дети Победы. Отцы пришли с фронта, и все дворы наполнились детворой. Мы организовывались в отряды, с барабанным боем ходили строем, а на речку бегали совершенно свободно – это было счастливое детство. Я рос в городе Кемерово, в своём доме, где была корова, две свиньи, полно кур. Машина была, «Москвич», купленная отцом.
Отец мой был шофёром, работал на огромном бензовозе. В семье не было ни художников, ни литераторов, и лет до десяти у меня было обыкновенное детство. А потом мне довелось увидеть в журнале «Огонёк» картины передвижников, «Пруд» Левитана. С тех пор я стал бредить этим прудиком, хотя вокруг была сибирская природа, чистейшая река Томь, холмы с кедрачом. А я первым делом, как приехал в Москву, кинулся в Подмосковье в поисках этого ржавого болотца.
Огромную роль в моей жизни сыграли книги. До сих пор я помню запах маленькой книжечки про художника Перова. Я скопировал из неё «Странника» с кружкой. Мать увидела мою работу, и её восторг определил мою дальнейшую жизнь.
– Вы несколько лет проучились в Строгановке, а потом ушли в армию. Считаете ли вы службу необходимой частью биографии молодого мужчины?
– Ответ на этот вопрос я бы начал так: «Москва слезам не верит». В 17 лет я приехал сюда вундеркиндом. Провожая меня, мои друзья несли на вокзал несколько гигантских папок с моими работами.
Но Строгановская школа уже как бы начала вибрировать, ломаться. Я приехал с Кориным, Нестеровым, Врубелем, а здесь уже Шагал! Меня всё же оставили на двухгодичном отделении подготовки мастеров по керамике. На практике я готовил глину для пяти курсов: сидел в подвале и крутил машину. Я овладел гипсомодельным делом, и это мне пригодилось: я, работая у Цаплина и Ватагина, формовал их зверей.
Но Москва меня угнетала: зимой вечная сырость, не то что в Сибири, где нет никаких оттепелей. Да и отношения с некоторыми педагогами не сложились: были такие, с бабочками, приехавшие только что из-за границы. Они мне что-то показывали с придыханием, а я смеялся.
И вот наступило лето. Мне не дали поступать в Строгановку, и я был вынужден подать документы в Суриковский, Полиграф, Текстильный – везде недобрал. И я пошёл в военкомат.
Я делал огромные плакаты, а дембельский аккорд – оформление Ленинских комнат и аллеи героев.
Если юноша здоров, служить, конечно, нужно. Почему за него должен служить кто-то другой?
Ещё раз я соприкоснулся с армией в Афганистане, где мне дважды довелось побывать в начале 1980-х годов. Мы в Кабуле делали для Дома дружбы фонтаны и мозаику. Не то чтобы я так уж рвался туда, но многие художники и архитекторы заболели и не поехали. Когда улетали из Москвы, «Голос Америки» передавал: «В Кабуле разбомбили советское посольство».
Прилетели в Кабул – маленький аэропортик такой. Чистейший воздух, замечательные виды гор, но обстановка напряжённая, везде солдаты с автоматами. Обедать поехали в наше посольство. Врал «Голос Америки»!
Ездили в окрестности Кабула – кругом горы, на перекрестье дорог стоит наш парень, х/б на нём такой белизны, выжженное солнцем! И сам светловолосый, в панаме. Возникали мысли: «Что он тут делает?»
Ведь и я был обработан диссидентской пропагандой, но такого отношения к армии, как у Шендеровича, у меня никогда не было. А дело было так: уже после выставки моих афганских картин в редакции журнала «Юность» ко мне в мастерскую пришёл и Шендерович. И начал: в армии все тупые, «сапоги» и «валенки». Я хотел ему по физиономии дать, думал: «Ну что ты такие гадости говоришь!» Нет там ни «сапогов», ни тупых старшин, все нормальные люди. Просто там другой мир, другая этика, другие отношения.