Литературная Газета, 6613 (№ 37/2017)

…Все говорят, «Июнь», «Июнь», мол, лучший роман о предвоенных годах, а более убедительного Пелевина при этом отчего-то не замечают. Однофамилец, да. Ничем не хуже, нет. Но «да» и «нет» в литературных играх принято не говорить, поэтому речь не о персоналиях. Уместнее отметить лучшее – исполнение, сюжет, психологизм ситуации. Поскольку роман того же Быкова – о репрессиях в вузах, внутренних органах и толпе у репродуктора с объявлением вой­ны, то есть о хорошо известных событиях из жизни страны, о чём сам автор признаётся, «Дом на набережной» Трифонова упоминая. Тогда как роман Пелевина – как раз о том, что покрыто мраком, окутано кинематографическим флёром и замалчивается до сих пор в силу слабой информированности об этой стороне мирной жизни – и репрессированных студентов, и более чем внутренних органов, и даже радиосообщений по ту сторону границы на замке. Итак, речь о том же предвоенном времени, но более неизвестном, таинственном, романтическом и не затёртом диссидентской литературой, как у Быкова. Молодой корреспондент «Комсомольской правды» оказывается немецким шпионом, совмещающим службу в газете с разведывательными действиями. При этом в обаянии герою отказать нельзя, словно аналогичному персонажу из фильма «Ликвидация», а уж его журналистский жанр сродни писательскому. «Солнце обдало Москву последней порцией жгучей предвечерней жары, полыхнуло над горизонтом красным закатом и исчезло: стало свежо и прохладно. Он вдруг отчётливо представил себе взвод солдат вермахта, идущих колонной по Кропоткинской. Они будут уставшими, с перепачканными сажей лицами, с закатанными рукавами. Здесь уже не будет боёв: канонада будет слышна где-то дальше, за Кремлём, в районе вокзалов». При этом детали быта в романе отображены более чем убедительно – еда-питьё, разговоры-настроения – всё выказывает «энциклопедичность» натуры автора. Ведь книг, рассказывающих о начале вой­ны с необычной для общепринятой библиографии стороны, на самом деле немного. После этого ведь время в литературе, как известно, остановилось. На городской площади всегда стояла тумба, на которой специальный служащий каждый день заменял дату в квадратном окошке. Немцы наступали, эвакуация была положена не всем, но хранитель всегда уезжал первым – своё личное время Красная армия забирала с собой. У Пелевина в романе его пришлось законсервировать на неопределённый период, который, как видим, неплохо сохранился в «Калиновой яме».

Служба службой, а жизни врозь

Ася Петрова. Три жизни врозь. М.: Пальмира, 2017

В конце этого «наивного романа», как обозначила его молодой петербургский прозаик и переводчик, оказывается, что простые в общем-то вещи могут казаться безумно сложными. Поделив жизнь и судьбу на троих, как и было предсказано названием книги, герои обречённо бредут в будущее, в котором нет любви, но есть хрестоматийные покой и воля. «Я пришла к тебе, чтобы сказать, что наша с тобой жизнь значит для меня гораздо больше, чем любовь, брак и семья», – говорит мужу бывшая жена, советуя ему остаться с одной девочкой и не ломать жизнь другой. В основе романа – «филологические» рефлексии, работа в галерее, знаменитые и не очень художники. Для одного из них и составлен «молодёжный» список героини: «1) Я в первый раз серьёзно задумалась над тем, в своём ли я уме. 2) Я в первый раз поцеловалась. 3) Я в первый раз подумала, что от ошибок можно получать удовольствие. 4) Я в первый раз подумала, что проигрывать – это тоже круто. 5) Я в первый раз трогала мужские половые органы». Далее именно эта самая философия проигрыша и обыгрывается в жизни героев. И действительно, легко казаться победителем (стать, конечно, сложнее), а вот жить в постоянном сомнении в своих силах, восхищаясь успехом других – позиция более сложная. «Я вышла в соседнюю комнату, и на меня тут же на­хлынула волна презрения к собственной беспомощности», – то и дело жалуется героиня. Впрочем, жена героя, влюблённого в это самое беспомощное существо, не лучше. Хотя в этом уж случае она – причина победы мужа, поскольку всей своей жизнью, оказывается, подготовила его прыжок в будущее. Без неё, конечно. Да она и не грустит особо, ведя себя философски. Например, рассуждая о том, что когда ложишься с кем-то в постель, то «одновременно соединяешься со всеми женщинами, которые тоже лежали в его постели, прикасались к нему, любили его; проходишь по их следам, повторяешь их маршрут, оказываешься в их шкуре, в их роли и начинаешь примерять их на себя, сравнивать с собой, они становятся чуть-чуть родными». Заметим, что именно такую прозу сегодня называют излишне монологической, поскольку нескончаемый поток рефлексий и движет сюжет, а диалоги беспорядочны, обрывочны и уже не могут объединить «три жизни врозь». Возможно, оттого что роман действительно «наивный» и в реальности всё гораздо, гораздо проще, и сложными бывают лишь способы её описания.

Господин Шерстиклок