Литературная Газета, 6617 (№ 41/2017)

Органично, когда автор входит в народную память вместе с персонажами своих книг. Лев Толстой и Анна Каренина, например. Или Родион Раскольников и Фёдор Достоевский. Но, пожалуй, чаще бывает, когда на первое место выходит сам автор: Константин Симонов, Фёдор Сологуб, Константин Паустовский. Впрочем, есть и другие случаи, когда память народная – пресловутый среднестатистический человек – хранит героя. Так произошло с Остапом Бендером.

А как же его создатели Илья Ильф и Евгений Петров? Часто их произносят едва ли не скороговоркой «Ильф и Петров», точно склеивая в одно. И, говоря современным языком, может ли данный бренд соперничать с брендом «Двенадцать стульев»? Вопрос, правда?

Причиной тому, конечно, прежде всего блестящие экранизации с бриллиантовой россыпью, точно вывалившейся из роковых стульев, актёров. Во многом благодаря им «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» остались в памяти как произведения ироничные, сатирические, юмористические (называйте, как хотите), но, определённо, весёлые и обязательные для каждого человека.

Однако романы эти – и прежде всего «Золотой телёнок» – весьма и весьма трагичны. Причём трагичны сквозь приз­му именно христианского мировосприятия. Собственно, они и стали предтечей «Мастера и Маргариты» Булгакова. Расширяя, я бы сказал так: «Двенадцать стульев» и главным образом «Золотой телёнок» – романы эсхатологические: они о последних временах, о конце старого миропорядка и начале нового, больше похожего на зияющий мрак.

Неудивительно, что в своё время две эти книги не сразу приняли к публикации. Их путь к читателю лежал через трудности и ухабы, особенно «Золотого телёнка». Достаточно сказать, что перед тем, как дойти к советскому читателю, в США они успели стать бестселлерами. В СССР же цензура щипала и кромсала их.

Александр Фадеев, на тот момент совсем уж большой начальник, критикуя роман «Золотой телёнок», сосредоточился на личности Остапа Бендера. Мол, авторы слишком сочувствуют ему. Однако сконцентрировать своё внимание Фадеев должен был, если в принципе должен, на личности миллионера Корейко. Вот кто – главный инфернальный персонаж! Он выписан не так, как, например, Верховенский у Достоевского или Передонов у Сологуба, – Ильф и Петров предпочитали другие тона, другие краски – но зла от него не меньше.

Корейко приспособленец, людоед, анормальный в своей нормальности. Он ведёт обычную – пристойную – жизнь, но в ней, гонимый златым тельцом, одну за другой пожирает человеческие судьбы. И жаль, что Ильф и Петров так и не дописали задуманный ими роман «Подлец» – серьёзный, обстоятельный, посвящённый как раз-таки теме приспособленцев. Однако, боюсь, даже будучи дописанным, он бы с ещё большими боями шёл к читателю. Ведь мир уже оказался населён внешне нормальными, но внутри патологичными корейками.

Проходит семьдесят лет – и они доходят до грани в своей пресыщенности и безнаказанности: Брет Истон Эллис пишет культовый роман «Американский психопат». Патрик Бейтмен – это Корейко своего времени и места. Но полнее эту тему развивает наша литература, а позже и кинематограф, доходящий до гильотины правды в фильмах Юрия Быкова «Дурак» и Андрея Звягинцева «Левиафан».

Кто они, корейки нового времени? Пожалуй, что прежде всего холёные чиновники, терзающие народ бесконечной бюрократией, налогами, предписаниями и поборами – подпольные миллионеры, о подполье которых все знают. Корейки съели Бендеров, зябкая бюрократия остудила пламенную романтику, бесчувственное уничтожило человеческое – да, со всеми пороками, грешками, терзаниями, иллюзиями, но человеческое. Ильф и Петров предсказали это, возможно, раньше других.

Борьба за человека, за человеческое достоинство и человеческий выбор – вот их главная тема. И у Ильи Ильфа это доведено до совершенного вскрика в его «Записных книжках». В СССР они, конечно, публиковались не просто с сокращениями, а выборочно – искали то, что забавно, весело. Но в них не просто много трагического, грустного – в них своего рода предвестие катастрофы.

Да, Илья Ильф был ироничным человеком, но в то же время с особой, очень сострадающей и тонкой оптикой восприятия (прочтите, например, его письма жене – эту «любовь в чистом виде»). И его увлечение фотографией в начале 20-х годов, безусловно, не было случайностью. При этом Юрий Олеша вспоминал, что сам Ильф называл себя зевакой: «Я зевака! Хожу и смотрю». Но из этих, отнюдь не праздных, наблюдений выкристаллизовывались очень точные сравнения, действительно бессмертные образы – архетипы и механизмы существования. Метафоры Ильфа не просто были литературны – нет, они отражали саму конституцию бытия.