Литературная Газета, 6620 (№ 45/2017)

Что песни поют теперь

только про дом,

Про свадьбы, Победу и счастье.

Но где ты, Анюта? Откликнись скорей!

Свободна ль? На родину ль мчишься?

И вижу, как чайка кружится над ней –

Надежды гонец из Отчизны.

Поэтическое переложение Бориса Лукина

Месть Егудэя

Месть Егудэя

Спецпроекты ЛГ / Проза Хакасии

Теги: Владимир Балашов , Виталий Балагуров , проза Хакасии

Отрывок из исторического романа

Владимир Балашов, Виталий Балагуров

Усинский колёсный тракт… Жители редких, разбросанных вдоль тракта таёжных сёл долго ещё будут помнить страшные картины строительства. Много каторжного железа осталось в горах, так много, что не нужно брать его из недр горняцким инструментом и выплавлять в печах из руды. Ходи, не ленись, подбирай железо «самородное» задарма: чистое, ковкое, звонкое. «Подымешь, – рассказывали мужики, – кольцо заржавевшее, похожее на браслет, а рядом, глядь, обрывок увесистой цепи, а там ещё и ещё извиваются в траве ржавыми змеями…». Встречались нередко возле полусгнивших бараков и кучей сваленные поломанные лопаты, кирки, колёса-блины от тачек…

Да, много кандального железа осталось возле этой каменистой, пропитанной потом и кровью строителей дороги. Означало оно одно: свободу тех, кто долгие годы носил тяжёлые цепи на себе. Свободу не от неволи, а чаще всего от самой жизни… В зимнюю стужу и в летнюю жару шли всё новые колонны каторжан мимо этих проросших травой, заржавевших уже кандалов своих предшественников, представляя, как падало снятое кузнецом железо на землю, как вздыхали невольные свидетели и шептали: «Отмучился, раб божий!» А сверху, должно быть, смотрела отлетевшая душа на то, как кладут измочаленное тело в неглубокую могилу и ликовала: «Освободилась!» Живые же вгрызались в землю кирками и лопатами и размышляли с некоторой завистью, что вот, окончились чьи-то мучения, которые им придётся терпеть ещё долго-долго, чтобы потом вот так же, без слёз и причитаний, быть погребёнными в наспех вырытой товарищами яме…

В Февральскую революцию семнадцатого года каторжане, пробивавшие дорогу через Саянский хребет, прослышав об амнистии, разбежались. Все, кто долгие годы носил его на руках и ногах, сбросили ненавистное ярмо и ушли по ими же пробитой в скалах дороге. Ушли к желанному дому и молились по пути не Христу, а новому неведомому богу-спасителю – Революции. Ушли и политические, и уголовные, конвойные казачьи сотни вернулись в свои станицы – и обезлюдел недостроенный тракт, опустели арестантские бараки. Правда, непонятное дело, остался в этих проклятых всеми местах на жительство один человек…

* * *

Как-то проезжавшие обозом из села Ермаковского крестьяне увидали сизый дымок над крышей небольшой кузни, где раньше «каторгу» ковали в железо. Звенела наковальня. Подивились мужики, не без робости свернули к кузне, встреченные лаем собаки-лайки; а свернув, не пожалели – познакомились с угрюмым и неразговорчивым кузнецом из приенисейских татар, однако добрым мастером любых железных дел.

Иудина работа выпала до этого кузнецу Отою в каторжной неволе. Приговорённый к бессрочной каторге на Сахалине, он вместе с другими арестантами был вывезен на материк лишь по случаю Русско-японской войны девятьсот четвёртого года. Да только и здесь, в Саянах, пришлось ему по приказу начальства обряжать в цепи своих же горемык-товарищей. И может, от этого почти палаческого, рвущего душу труда сплошь поседела его голова, стал кузнец молчалив и замкнут? Но, хотя и шёл в ту пору Отою уже седьмой десяток, был он, несмотря на возраст, крепок, коренаст, удивительные на его смуглом лице голубые глаза не поблекли, не выгорели от солнечного света прожитых лет. Большая сила угадывалась и в его руках, словно перешла к кузнецу от закаливаемого железа, да и задержалась, проглядев побелевшие с годами волосы и многочисленные глубокие морщины на лице.

Ничего не знали окрестные мужики о прежней жизни кузнеца, да никто особо и не любопытствовал: кто он, откуда, за какие грехи попал на каторгу? Мужиков устраивало главное: очень скоро они признали Отоя отменным мастером. Топор или коса, капкан на зверя или широкий охотничий нож шли с его наковальни первым сортом, «без сумления». И уж само собой, никто в округе не мог лучше Отоя подковать доброго коня звонкими подковами. Личная мета кузнеца на металле – треугольник с кольцами по углам – крепко уважалась от села Верхнеусинского до Минусинска, а то и до самого города Ачинска.

Если случался заботливому хозяину дальний конец из Урянхайского края в Ачинск или же в стольный город Енисейской губернии Красноярск, лошади всенепременно ковались у «каторги». Порою даже бесплатно, ибо деньги Отой соглашался брать на обрате – возвратном пути – когда мужик убеждался, что ни одна подкова не дала «шата» и не испортила ногу коню. Окрестные мужики были довольны кузнецом, только одного не могли уразуметь: зачем остался бывший каторжник в постылых краях, коли вышла полная свобода, отчего не уходит в родные места?