Литературная Газета, 6625 (№ 50/2017)

Почти всеобщая любовь к актёру постепенно приобретала особое значение. В 70–80-е годы зал стал стоя встречать его появление на сцене. После стольких ролей, утверждавших победу над жлобами и бюрократами, бесчеловечностью и бессовестностью, продажностью и равнодушием, а в конечном счёте Добра над Злом, само время определило ему ещё одну роль. Сформировался образ Райкина, олицетворявшего не провозглашённую ещё тогда Гласность и возможную только в мечтах Справедливость. Для многих тогда он стал и защитником тех вневременных, основанных на здравом смысле общечеловеческих ценностей, которые (и это важно!) советская власть тоже декларировала. Но которые зачастую игнорировала на деле. И он своим искусством это проявлял, развеивал иллюзии, возвращал смыслы. В беспросветном информационном вакууме, в том закрытом обществе это было особенно важно. Для того, кто чувствовал ложь официальных СМИ, но вовсе не хотел считать себя антисоветчиком. Но уже не хотел быть винтиком в чьей-то игре. Как важно было убедиться, что этим мыслям, высказываемым в своём кругу, «на кухнях», созвучен и огромный зал. И Райкин помогал в этом. Трудно переоценить роль вызываемого им дружного, раскрепощающего смеха и в 30-е, и в 40-е, и в 50-е, и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е годы!

В этом, может быть, удивительный парадокс – его смелая по тем временам сатира была и востребована народом, и официально признана властью. Он прежде всего защищал, а не обличал. Утверждал, а не отрицал. И это позволило ему тогда быть вне и выше сиюминутной идеологии. И, возможно, открывало путь к немыслимой по тем меркам свободе. И кто понимал это и шёл за ним по этому пути, сохранял свою самость и человеческое достоинство, обретал какую-то свободу тоже. К официально провозглашаемым понятиям чести, совести, социальной справедливости тогда ещё можно было апеллировать, а не относиться с юмором. (Какой-то в этом был маленький спасительный камешек, который теперь выбит.) В необъятном калейдоскопе персонажей, характеров, жизненных историй и проблем, воплощённых им за полвека, – вся наша история в противоборстве общества и государства, личности и человеческой природы. Его театр стал, по сути, уникальным общественным институтом, укреплявшим иммунитет против идео­логического идиотизма, пробуждавшим личность, способствующим развитию гражданского общества.

Вряд ли возможно объяснить секрет этой пульсирующей актёрской природы – в каждый момент времени неповторимой и непохожей даже на самоё себя. Впитывающей и отражающей каждое событие, каждого собеседника и одновременно сохраняющей цельность своей натуры.

Эта застенчивая мягкость и несокрушимая твёрдость одновременно. Эта скромная манера держаться, мгновенно замыкающая на себя взоры любого количества людей в любом пространстве. Этот тихий голос, имевший оглушительный резонанс даже тогда, когда пауза несла нам информации больше, чем сегодняшний ор и текст в лоб. Эта способность смешить до слёз не собой, не будучи смешным самому. И тут же заставить прослезиться (уже не от смеха) огромный зал, который, затаив дыхание, будет слушать длинную проповедь его вступительного монолога, взывающего к лучшим сторонам человеческой души. Эта внутренняя потребность расти и развиваться до последнего дня, когда можно было бы «стричь купоны и почивать на лаврах». Не сочетаемое вообще сочетание безусловной гениальности и человеческой нормальности, мешающей как пожалеть, так и привлечь, как мы обычно любим.

Кто мог (и может!) с полным правом не любить его, не радоваться его искусству:

– искренние или конъюнктурные ортодоксы, догматики и фанатики – поклонники «единственно верных» идео­логий и агитпропа, верящие, что не было бы и проблем без сатиры и сатириков;

– злобные антисоветчики, считающие его сатиру всего лишь официальной;

– бедняги, обделённые чувством юмора;

– жлобы и гопники, для которых он недостаточно приблатнён, чересчур остроумен и не щекочет их «животные зоны смеха»;

– патологические антисемиты, клюнувшие на самое примитивное объяснение всех бед, и с противоположной стороны видевшие в нём больше русского, чем семитского патриота;

– а также, к большому сожалению, и кто не смог составить своего более полного представления о его искусстве по цензурированным кино-, радиоплёнкам, где, в отличие от сцены, есть Райкин-комик, немного Райкин-лирик и Райкин-публицист, но Райкина-сатирика почти нет.