Литературная премия (СИ)

А что я? С точки зрения присутствующих, да и, в общем, большинства лицезревших меня на улице или на работе, я просто человек с отсутствием зрения. Хотя многие думают, что всё же с остаточным. Имеющий глаза увидит перед собой твёрдого, как камень, уравновешенного и рассудительного собеседника и навряд ли почувствует истерзанную войной душу. И это неважно, и мне не нужны их жалостливые рассусоливания насчёт бессмысленности Афганской войны, после чего в сотни раз мерзопакостней на сердце. Но захотят ли мои сограждане читать и узнавать правду о солдатских изломанных судьбах? Захотят ли узнать, как от точного пулевого попадания в голову тошнотворным холодцом разлетаются мозги? Человеческие мозги, пусть и противника... Смогут ли они спокойно жить и улыбаться, танцевать и играть театральные роли, когда в память намертво впечатались обезумевшие от болевого шока глаза мальчишки, который, не задумываясь, закрыл собой командира – всё от той же пули, но вражеской, – и напрочь лишился нижней челюсти... Или как другого мальчишку переполовинила итальянская мина, и он, оставшийся без ног, от дикой боли метался по окровавленным камням. Как кричал матом, чтобы ему вернули автомат, и что всё равно он жить не будет. А уцелевшие ребята, чувствующие себя без вины виноватыми, от беспомощной безысходности вжимая головы в плечи, прятали испуганные глаза от разорванного, истекающего кровью боевого друга... Забыть это не под силу даже самому сильному. Забыть нельзя, а вот не повторить подобное можно и нужно. Поэтому надо писать. Даже если душа в лохмотья, даже если большую часть жизни не видишь белого света, даже если без писательского образования и опыта, надо, надо писать...

...Вытирая платочком влажный лоб и нервно поправляя тёмные очки-капли, вспоминал слова редактора книги, Галины Туз – как акт самозащиты, как контраргумент: «Слава, перед лицом литературы мы все равны. Будь ты с литературным образованием и творческим опытом или нет, ей всё равно. А графоманы были и будут всегда...». Погоняло «Графоман» было не совсем понятно, однако обращаться за разъяснениями стеснялся. Наверняка, на культурный манер, это есть своеобразное ругательство.

...Помня, что внутреннее состояние имеет пакостное качество – проявляться на физиономии, всячески пытался вернуть себя в праздничное настоящее. Но, надо признаться, трюк под названием «надеть маску на лицо» практически всегда оставался малоуспешным. А посему у меня было два желания. Первое – побыстрее смыться. Похожие чувства я уже испытывал в юношестве, во время уборочной страды в 1984 году. В тот жаркий летний день прямо в поле пожаловала делегация с переходящим Красным Знаменем. Стоял я перед ними, сжимая флагшток, а за спиной, упершись жаткой в золотистое пшеничное поле, ждала новенькая «Нива». Сослался на простой комбайна, и улизнуть от высоких фраз тогда удалось. На сей раз незаметно исчезнуть из зала навряд ли получится.

...И, наконец, второе желание – нахлестать по фейсу, пусть и настоящему полковнику, Андрееву Сане. За то, что их семейный подарок к Дню защитника Отечества петлёю сжимал мою не привыкшую к этому шею.

...В зале по-прежнему поздравления сменялись рукоплесканиями. Я же, слушая в пол-уха, словно происходящее меня уже не касалось, продолжал размышлять.

«...Кто же я есть, – думалось мне. – Много кто, но с неизменной приставкой «недо». Вот теперь и недоавтор современной прозы». И, желая скоротать время, стал мысленно перечислять: «Недомузыкант. На гитаре играю с седьмого класса. Учились в те годы, передавая единственную шестиструнку из рук в руки. В восьмом классе, когда большая часть учащихся не выучила домашнее задание и соответственно посыпались двойки, математичка Людмила Семёновна Галыгина, нервно завышая тональность и без того тонкого голоса, набросилась на нас: «Ходите с гитарами по подворотням, собак пугаете». Заядлых гитаристов в классе было двое, я и дружок Серёга Дылёв. Ну я, конечно, и не сдержался. С галёрки притихшего класса прозвучала моя собственная точка зрения на проблему: «А это наше личное время, куда хотим, туда и тратим...». За что без промедления, коротко, но настойчиво, мне было велено покинуть класс. Покуда собирал малочисленные канцелярские принадлежности, состоящие из авторучки, тоненькой тетради и дневника, отрицательная атмосфера над склонёнными головами восьмиклассников продолжала нагнетаться. Времени на сборы потребовалось минимум. Не торопясь, демонстративно набросив на правое плечо модную сумку из мешковины с изображением и надписью «Зорро», я двинулся на выход. Распалённая Людмила Семёновна, по-прежнему на повышенных тонах, обещала разгильдяя (то есть меня) не допустить к экзаменам по геометрии и алгебре, а ведь до выпускных испытаний оставалось всего два месяца.