Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4

Полевод вышел задать корма коням приезжих.

— Пустишь переночевать? — спросил старик.

— Ночуйте, ночуйте, гости дорогие! А у меня беда завелась, — пожаловалась Ольга Иннокентьевна, — медведь повадился овес сосать! Не столько сожрет, сколько потопчет да изваляет… Так и кони без корма останутся…

Муратова подошла к окошку и показала на сладко храпевшего деда Гараму.

— Погляди ты на него; вот бы медведя так напоить! — добавила она.

Нефедов разразился таким ядреным смехом, что удод обиженно повернул голову, взмахнул крыльями и улетел.

— Я еще на Тимптоне слыхал про одного: он медведей медовухой[22] спаивал, вязал и домой привозил, — сказал Нефедов. — Которых живьем в зверинец или в Шмаргонскую академию продавал; там их обучали, а которых на мясо и шкуру били…

* * *

На муратовском дворе, где гуляли белые, как комья снега, куры леггорны, начались хлопоты…

Коля Рязанов принес килограммов пять меду, Вася купил литр спирта, а дочка Муратовой разжигала плиту летней кухни, приютившейся под навесом в углу двора. Маленькая внучка, пятилетняя Наташа, тоже помогала — носила щепки к плите.

Варить медовуху взялся Иван Иваныч.

— Хватит ли? — с сомнением сказала Ольга Иннокентьевна, кивнув в сторону тускло поблескивавшей на врытом в землю столе литровки со спиртом.

— Чай, не дед Гарама, к водке привышный: литр спирта любого медведя с ног свалит. А впрочем, пошто не добавить для верности? Паря Вася, — обратился Нефедов к студенту, — слетай принеси еще пол-литра!

Выложив мед в таз, Нефедов поставил его на раскалившуюся плиту. Когда мед распустился, старик выгреб лишний жар из плиты и стал осторожно, тонкой струей, вливать спирт.

Душистый запах привлек уже угомонившихся к вечеру пчел и ос. Они закружились над тазом.

Влив спирт, Нефедов стал размешивать варево.

— Дедушка, расскажи, как цыгане медведиков учили, — попросила Наташа; она пристроилась на колени к студенту, пытаясь открутить блестящую пуговицу на его форменной тужурке.

— В Шмаргонской академии медведей всем наукам обучали, особливо плясать. Были для этого ямы выкопаны. Насыпят туда углей горячих, а сверху лист железа бросят и туда же медведя столкнут. Наверху цыган со скрипкой дожидается… Шлепнется медведь на лист, а как лист начнет накаляться, встанет Топтыгин на задние лапы… Лист всё горячее — медведь начинает с ноги на ногу переступать, а цыган на скрипке в лад медведю наигрывает… Лист накаляется, Топтыгину подошвы жжет, он всё скорее и скорее лапами перебирает, а цыган всё быстрее играет. Угли на холодной земле тухнут, лист железный помалости остывает. Что теперь измученному, с опаленными подошвами медведю делать?… Понятно, он всё реже с лапы на лапу попрыгивает, а цыган всё тише да медленнее на скрипице наигрывает… Десять таких уроков — и любой медведь уже без углей просто под скрипку весь век плясать будет.

— Иван Иваныч, ведь это привитие условного рефлекса, который академик Павлов открыл, — удивился Вася.

— Может быть, академик как-нибудь по научности и сам дошел, а цыгане знали это еще тысячу лет назад. Шмаргонская академия — самая, поди, старая на свете… — добавил старик.

* * *

По затихшей улице села шли Нефедов, студент и полевод. Лунные отблески играли на стволах их охотничьих ружей. Вася нес в мешке большой туес[23]. В руках у полевода белели корытца. Проходя мимо правления колхоза, Нефедов, поправив связку веревок, перекинутую через плечо, глянул на облитый голубоватым светом забор.

Там, где еще недавно лежал ночной сторож, виднелась только помятая трава.

Наступила ночь, звездная, лунная. В траве зажгли зеленоватые фонарики светляки. Бесшумно прочерчивали воздух летучие мыши. Пролетел филин; он повернул круглую, как водолазный скафандр, голову; стеклянным блеском сверкнули его глаза. Маленький зверек бился в когтях ночного хищника. Какая-то птица настойчиво и жалобно плакала, непрерывно повторяя одни и те же звуки: «у-тю-тю, у-тю-тю…»

За взрослыми увязался неизвестно откуда взявшийся мальчик.

— Ты чьих будешь? — спросил старик.

— Широких Петька! — просипел паренек, почесывая босой пяткой икру другой ноги.

— Деда Гарамы внучок, — пояснил полевод.

— А дед давно вернулся? — спросил студент.

Петька недовольно отвернулся и чуть слышно пробурчал:

— Часа два как пришел, чуть тепленький, в сарае спать завалился!

— Плохо ты за ним смотришь, а еще председатель совета отряда! — шутливо укорил паренька Коля Рязанов.

Слова попали в больное место.

— Меня сколько раз в школе за деда прорабатывали, — в голосе мальчика звенели слезы, — а что я могу сделать? Вредный он, никого не слушает…

Шедший впереди полевод свернул на боковую тропинку, — слабо блеснули воды реки Газимура; дорожка пошла вдоль заросших аиром и белокрыльником заводей. От реки потянуло свежестью, с нагретых за день лугов легкий ветерок доносил медвяные запахи. Перешли через шаткий деревянный мосток, миновали прибрежные кусты — и перед глазами путников открылось широкое, серебристое овсяное поле. Луна высоко стояла над сопкой Сестричкой.

— Вон давеча с той елани вышел, нынче с сопки спустился, — сказал Коля Рязанов.