Литературно-художественный альманах Дружба. Выпуск 3

Германская республика, живи,
Цвети и землю убирай снопами!
С тобой народы говорят словами
Великодушной дружбы и любви.

Германия, мы помним твой позор:

Костры из книг, зловещие парады,
Убийства, пытки, мракобесья вздор,
Накатанные смертью автострады.

Пусть вольно зеленеет деревцо,

Обрызганное утренней росою,
Пусть малыша счастливое лицо
Не затемнится тенью грозовою.

И покрывают заросли плюща

Разбитых стен угрюмые изломы,
И ласточки взлетают, трепеща,
Над маленьким, надежно скрытым домом.

Здесь жизнь, уничтоженью вопреки,

В победном поднимается цветенье.

Сергей, ты не забыл тепло руки

И Тельмана запомнил приглашенье:

«Когда-нибудь и ты приедешь к нам,

Желанный гость Германии свободной, —
Пускай тебе, дружок мой, будет там
Так хорошо, как мне у вас сегодня!»

С Сергеем мы идем в толпе друзей.

Но что это?! Зачем все расступились?
И почему здесь вдоль аллеи всей
Торжественно ряды остановились?!

Две женщины проходят меж рядов —

Жена и дочь.
И над толпой раздельно
Подхватывают сотни голосов
Родное имя:
Тельман!
                Тельман!
                                 Тельман!

И о едином фронте старый марш

Звучит над ними молодо и громко,
И Тельман, дорогой товарищ наш,
Напутственное слово шлет потомкам.

Для тех, в кого он верил,

Ждал все годы,
Завет передает теперь он свой:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой![2]

С. Островских Начало дружбы

Из рассказов офицера, участника войны с Японией

Рис. С. Спицына

Я возвращался из Харбина на станцию Хэйдаохэцзы, где в то время стоял наш полк. Пассажирские поезда тогда еще не ходили по этой линии. Ехать пришлось на товарном поезде, который шел под нашей охраной. Вагоны почти доверху были забиты японским военным обмундированием, мешками с рисом, желтым тростниковым сахаром и большими жестяными банками с галетами. Всё это добро, погруженное в Харбине, на воинских складах Квантунской армии, теперь направлялось в Муданьцзян для военнопленных японских солдат и офицеров.

Со мной ехал рядовой Максим Зайчиков, числившийся в моем взводе на должности подносчика патронов. В командировки я иногда брал его с собой в качестве ординарца. Это был девятнадцатилетний паренек, колхозник из Воронежской области. Я полюбил его за хозяйственность и доверял любое дело, зная, что он сделает его, если и нескоро, как другие, то добросовестно, так, что переделывать не придется.

В вагоне, где мы устроились, лежали тюки японских форменных шуб, крытых тонким зеленым брезентом, с воротниками из собачьего меха, такие же шапки-треухи и еще какие-то предметы солдатского обмундирования. Всё это было сильно пересыпано нафталином, и от его запаха у меня закружилась голова. Зайчиков полез наверх, выдернул две шубы из тюка, старательно вытряхнул их и устроил мне постель.

— Отдыхайте, товарищ старший лейтенант, — предложил он, легко спрыгнув сверху. — Мягко, благодать!

— А ты?

— Сперва чайку раздобуду, а потом тоже завалюсь. Охрана у поезда крепкая, бояться нечего. Вот только сахарок вышел, но ничего, добудем.

Пить чай мне не хотелось. Я сразу же залез наверх, но уснул не скоро.

Со станции Харбин поезд тронулся часов в шесть. На первой же остановке Зайчиков познакомился с другими солдатами, и в вагоне удивительно быстро появились в изобилии галеты, сахар и даже мятные лепешки, похожие на пятнадцатикопеечную монету. Потом он сбегал к паровозу за кипятком и, расстелив на тюке газету, расположился пить чай.

Пронзительные гудки сновавших по путям маневровых паровозов не давали мне заснуть. Я лежал с открытыми глазами.

— Эй, парень, ты куда собрался ехать-то? — спросил Зайчиков у кого-то, высунув голову в полуоткрытую дверь вагона.

— Хандохеза[3] надо ходи, — услышал я в ответ незнакомый голос.

— Хандохеза, говоришь?

— Хандохеза, домой. Скоро надо ходи.