Литературные беседы. Книга первая

Вчера мы ходили в клуб молодых ленинцев на занятия: я, Женя, Люба. 12 июня я приобрела себе ????? Вот сегодня 13 июня. Он лежит в одном месте. Не знаю, улежит эта вещь, то может быть, я наберусь храбрости и без причины? О, как не хочется жить! Мне только 17 лет, а жизнь уже опостылела… Остаюсь ненамеренная жизни, А. П. Голубева, 17 лет.

18 июня.

Я уж теперь решила, наверно завтра и уйду к Оке, чтобы не было ни похорон, ни славы, ни вообще-то ничего.

Шура Голубева 18 лет (без пяти месяцев).

1925 года. 19 июня. — Вот сегодня…

Дневник, из которого я делаю эти выписки, напечатан в отделе «От земли и городов» журнала «Красная новь» за декабрь 1925 года, под названием «Дело о трупе (из документов народного следователя)». К дневнику приложены показания свидетелей — друзей Шуры Голубевой, ее матери и «Синева, Сергея Илларионовича, 18 лет, ученика фабзавуча, грамотного комсомольца» — Серки, очевидно.

Синев, между прочим, показал (выписываю с пропусками): «Я познакомился с Голубевой августе 1924 года, затем я стал с нею гулять… Она мне нравилась, до декабря я был с ней в близких отношениях… В декабре мне стала нравиться другая девушка, я перестал бывать у Голубевой… После того, как мы расстались, я видел ее всего два раза, один раз она шла в компании двух девчат, и я их проводил. Другой раз она шла одна и, увидев меня, протянула ко мне руку… Я куда-то торопился и перешел на другую сторону.»

Один из приятелей Голубевой показал:

«В последний раз, когда я ее видел, она очень плакала. Мы сидели на кладбище. Я спросил ее: "О чем же ты плачешь?" Она говорит "О моей жизни, которую я уже прожила. Это только ты видишь меня живую, а я давно уже мертвая". Шура сказала эти слова так страшно, что я испугался и предложил ей идти домой».

Евдокия Маршева – Дина, по дневнику – показала:

«… Она была хрупенькая и беспомощная, можно сказать, что первое время я прямо заботилась о ней, как о дите. По моему мнению, поведения она была плохого и даже, можно сказать проститутка».

Вот история Шуры Голубевой. Я обещал не делать к ней примечаний. Мне бы хотелось только заметить, что не надо по поводу этого дневника говорить о растлевающем влиянии комсомола на русскую молодежь, о порче нравов в коммунистической России, – и т.п. Пусть это и верно само по себе, – тут это было бы «мимо». Дневник Шуры Голубевой – о любви и смерти. Всегда и везде были смерть и любовь. Не следует искажать их пустыми домыслами.

<«Александр I» Д.Мережковского>

«Поучительно оглянуться на эту недавне-давнюю страницу русской истории», – говорит Д.С. Мережковский в предисловии к новому изданию «Александра I».

«Быть может, кто-нибудь прочитает мою книгу и не как художественное произведение».

Мережковский связывает в своём сознании прошлое с настоящим в одно целое. Отсюда его «пафос истории». Он не воскрешает прошлого: оно для него никогда не умирало.

В «Александре I» надо всеми мелочами рассказа, быта, характеристик, носится музыка пушкинского «Медного всадника». И вместе с музыкой, всё то же недоумение: туманы, болота, марево, волшебный, единой волей созданный город, леденящая государственность, робкие мечты о личном счастии, о личной свободе – откуда всё это, куда несётся, зачем, по каким законам? Есть в русской культуре не только «петербургский период», есть и петербургская «тема». Её почувствовал и наметил Пушкин, её подхватил Достоевский, со страстью ощутив в ней столь дорогое ему «неблагополучие», обречённость, полёт в пропасть.

Мережковский всегда бродит вокруг этой темы и, может быть, она воспитала в нём тот «ужас», который его никогда не покидает, о чём бы он ни говорил, и по которому его голос узнаешь среди тысячи других. Роман об Александре I пронизан ужасом. Герои его движутся, беседуют, смеются, приказывают, повинуются. Но они – как бы заворожённые. Мысль и душа их отсутствует в их словах и действиях. Они только притворяются спокойными. В одной из первых глав романа показан Александр один, у себя в кабинете: император не знает ни минуты покоя. Его мучает воспоминание об 11 марта, его мучает предчувствие 14 декабря. Страх, раскаяние, жажда освобождения, стремление куда-то убежать, скрыться, что-то сбросить, оставить – владеют им. И так всю жизнь. Таков и двор Александра, его жена, его братья, даже Аракчеев, всегда трепещущие, порою беспричинно.

Декабристы? У них нет страха, но есть сознание безнадёжности и, может быть, даже бесплодности восстания. Они все – жертвы. «Я готов быть режисидом, но хладнокровным убийцею быть не могу, потому что имею доброе сердце: возьму два пистолета, из одного выстрелю в него, а из другого в себя; это будет не убийство, а поединок на смерть обоих…» – так восклицает один из заговорщиков. «В него, а потом – в себя», – чрезвычайно характерно для них. Они, пожалуй, сомневались в исходе дела, но в том, какой ценой они за него заплатят – сомнений не было.