Литературные беседы. Книга вторая ("Звено": 1926-1928)

– Мама, а кто такие «ифы» у меня развелись: Сизифы, Спортифы <29>? Это же опасно?

– Не опасно, милый, мы их так к тебе не пускаем: их сперва дядя Миша стерилизует.

– А книжные черви <30>?

– Все от Бога. Спать пора.

– Сейчас кончаю.

Так вот: новый режим мне на пользу. Я вышел из переходного в р получить аттестат зрелости.

1 Пасси — 10 аррондисемент Парижа.

2 Дернувед — «Dernieres Nouvelles», известная парижская газета начала XX века.

3 Платформа — франц. plate forme или forme plate.

4 Юниус — известный публицист.

5 Известный писатель — Алданов.

6 Улица Бюффо — на ней в двадцатых годах помещалась контора «Звена».

7 Четыре комнаты — следует понимать: четыре страницы газеты «Звено».

8 Папа из первой комнаты — П. Н. Милюков.

9 Папа из второй и третьей комнаты — М. М. Винавер.

10 Шахматист — Е. А. Зноско-Боровский.

11 Господин, играющий на бирже — П. Н. Апостол.

12 Дядя Миша — М. Л. Кантор.

13 1-ый господин в пенсне — Б. Ф. Шлецер.

14 Представительный господин — A. Л. Левинсон.

15 2-ой господин в пенсне — К. В. Мочульский.

16 Федра, Жирофле-Жирофля — пьесы из репертуара Московского Камерного Театра, гастролировавшего в Париже весной 1923 г.

17 Евг. М. Винавер, уезжавший для чтения лекций в Оксфорд.

18 Репетитор — Г. В. Адамович.

19 Строгий профессор — Г. Л. Лозинский.

20 Учитель истории искусств — В. В. Вейдле.

21 Учитель философии — Н. М. Бахтин.

22 1-ая фея — Н. А. Тэффи.

23 2-ая фея — 3. Н. Гиппиус.

24 Генерал Иван Алексеевич — И. А. Бунин.

25 Генеральша Зинаида Николаевна — 3. Н. Гиппиус.

26 Подвал — нижняя половина газетной страницы, отведенная для фельетонов.

27 Китайская тень — Г. В. Иванов.

28 Ремизов — Ремизов.

29 Сизифы, Спортифы — остались невыясненными.

30 Книжный червь — насекомое.

31 Конкурс — знаменитый конкурс на лучший рассказ, о котором до нас дошло столько восторженных отзывов современников.

Георгий Адамович <ПАМЯТИ М.М. ВИНАВЕРА>

Когда умирает человек, то в путанице чувств, вызываемых его смертью, бывает иногда одно, особенно острое: сознание, что не успел сказать ушедшему всего, что хотел бы. Многого в жизни не успеваешь. Откладываешь со дня на день, «после», «потом», «когда-нибудь», и вдруг оказывается поздно…

Это первое, что я подумал, узнав о смерти Максима Моисеевича Винавера. Я видел его в последние годы часто. Я с ним подолгу беседовал. Но это были одушевления. Невозможно было заговорить о нем самом, и даже не только о нем лично, а хотя бы издали, отвлеченно, о его жизненной работе, например. Не тот был тон отношений. Признаюсь, мне это нравилось. Этот тон ведь не исключал умственного и сердечного внимания, но он не допускал ничего лишнего. «Теплота» отношений была, но где-то далеко спрятанная. Иногда я спрашивал сам себя: не огорчает ли его, в глубине души, излишняя сдержанность со стороны ближайших сотрудников, ощущает ли он в этой сдержанности некий молчаливый договор, вроде того, что «о главнейшем не говорить», или по-брюсовски: «сами все знаем, молчи!», не толкует ли его, как безразличие к себе или непонимание? Все чаще мне думалось это в последнее время – и беспокоило. Я почти уверен, Максим Моисеевич существование «договора» чувствовал. Но, может быть, была ошибка с моей стороны? Может быть, была только недоговоренность, и не следовало бояться внешней поверхностной теплоты, и все сказать ему, что хотелось? Никогда я теперь этого не узнаю. А сказать Максиму Моисеевичу мне хотелось бы многое.