Литературные майораты

Мы знаемъ, что ХVІІ вѣкъ — вѣкъ консерватизма и вѣры имѣлъ болѣе наклонности къ искусствамъ, чѣмъ къ разсужденіямъ. Разумъ употреблялся въ дѣло только для того, чтобы поддерживать и украшать существующій порядокъ; поэзія и искусство, благодаря тридцатилѣтнему процвѣтанію, сдѣлались главнымъ элементомъ ХVІІ вѣка. ХVIII вѣкъ держался совершенно противоположнаго направленія; побуждаемый къ тому и наукою, и плохимъ положеніемъ дѣлъ, онъ сталъ сравнивать дѣйствительность съ идеаломъ, больше размышлялъ, чѣмъ восторгался, сталъ анализировать существующій порядокъ и этотъ анализъ привелъ его къ отрицанію.

Въ самомъ дѣлѣ, и въ церкви, и въ власти, и въ дворянствѣ, и въ духовенствѣ, вездѣ дѣйствительность была отвратительна и даже тѣ, которые меньше всего были предубѣждены противъ существующаго порядка, должны были отвергнуть всякую возможность излеченія и, слѣдовательно, должны были видѣть всю неудовлетворительность идеала.

Однимъ словомъ, революція была протестомъ положительнаго разума противъ внушеній воображенія и вѣры и всѣ послѣдующія событія были послѣдствіемъ этого протеста. Идеалъ монархіи, феодализма и теологіи былъ ложенъ, т. е. я хочу сказать, что дѣйствительность, на которой онъ основывался, была нераціональна и безнравственна и что рано или поздно, критика должна была уничтожить его привлекательность. Анализъ XVIII вѣка былъ безупреченъ и революція была его законнымъ послѣдствіемъ.

Теперь французы отрекаются отъ этой революціи; найти причину подобнаго факта конечно совсѣмъ не трудно. Нужно ли объяснять читателю, что въ прочтенныхъ имъ строкахъ нѣтъ ни прямаго, ни косвеннаго обвиненія правительства; я пишу не политическую сатиру, а просто психологію общества. Тутъ нѣтъ никакого доноса о тайномъ заговорѣ; я изображаю только естественный ходъ мнѣній и послѣдовательную смѣну идей и фактовъ, окончательные результаты которыхъ я тотчасъ же выведу; все то, о чомъ я говорю не зависитъ отъ правительственныхъ распоряженій и за приводимыя мною событія никто не подлежитъ никакой отвѣтственности.

Я уже сказалъ выше (ч. II §§ 6, 7, 8), что причина того упадка, свидѣтелями котораго намъ пришлось быть, кроется не въ принципахъ революціи (принципы эти — справедливость и наука), — не въ тѣхъ заключеніяхъ, которыя мы старались изъ нихъ вывести, потому что эти заключенія состоятъ въ развитіи права и свободы; причинъ этихъ нужно искать въ неразвитости народа, который не былъ достаточно подготовленъ для такого великаго дѣла. Мы не разрѣшили ни одной изъ великихъ задачъ 1789 г., а уже изнемогаемъ отъ усталости и деморализаціи. Ни своими учрежденіями, ни своими искусствами мы не съумѣли идеализировать революціи, нами предпринятой; напротивъ того, такъ какъ изъ событій, сопровождавшихъ революцію, мы сохранили воспоминанія только объ ея ужасахъ, то неминуемо должны были возвратиться къ идеалу XVII вѣка, къ которому влекла насъ блестящая литература, на нѣкоторое время стушевавшаяся предъ философіей. Со времени Робеспьера Франція снова почувствовала стремленіе къ Богу и королю; Наполеонъ осуществилъ оба эти желанія, надѣлилъ Францію побѣдами, дворянствомъ и орденами. Съ этой точки зрѣнія, Наполеона можно назвать геніемъ-возстановителемъ, вѣрнымъ представителемъ своего времени.

Но реставрація, энергически начатая первымъ консуломъ, слабо продолжавшаяся при Бурбонахъ и Луи-Филиппѣ, есть ни что иное какъ набросанный эскизъ; мы же — народъ логическій, народъ который любитъ идти по разъ найденному слѣду до того мѣста, куда онъ можетъ насъ довести. Что-же въ этомъ случаѣ говоритъ намъ здравый смыслъ? Что критическій умъ всегда свободенъ и что нужно съумѣть овладѣть имъ.

Пусть сколько угодно подавляютъ, угрожаютъ, предупреждаютъ, наказываютъ: законы о печати имѣютъ весьма мало значенія, цензура-же ровно никакого; судебные приговоры только разжигаютъ огонь. Съ другой стороны очевидно, что не смотря на все желаніе, мы не можемъ возвратиться къ порядку вещей существовавшему при Людовикѣ XIV. Для этого пришлось бы принципы 1789 г., серьозныя вѣрованія XVII вѣка и духъ пытливости ХѴІІІ-го вѣка замѣнить фантастическими нравами, которые, удовлетворяя нашей гордости и чувственности, давали бы намъ возможность не признавать никакой философіи, не уважать никакихъ учрежденій и презрительно относиться ко всякимъ принципамъ; уничтожить въ націи всякую возможность разсуждать, забинтовать ея мозгъ; словомъ, уничтожить всякую критику и поставить мышленіе въ зависимость отъ государства.