Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Ах, до чего же дикой и жалкой фигурой рисуется в ту пору священник-расстрига! Обедневший, почти нищий, Ламенне не мог позволить себе сохранять Ла-Шене после 1836 года. Раньше его щуплое тело тонуло в сутане, без нее он выглядел еще более тощим. Он жил в Париже в дешевой комнате и мечтал выстроить себе темницу, у дверей которой стоял бы расщепленный молнией дуб с девизом: «Я ломаюсь, но не гнусь». Посетители были редки. Иногда Беранже, Шатобриан и Ламенне собирались в беседке поэта, который вскоре прослыл «врачевателем сломленной гордости эпохи», а язвительный Сент-Бёв назвал эту тройку некоронованных королей «венецианским карнавалом нашей высокой литературы»[550]. Жорж Санд была очарована Ламенне. «На земле никогда не существовало, – пишет она, – сердца более нежного, способного на столь искреннее отеческое участие…» Ламенне, со своей стороны, женщин не жаловал, он утверждал, что ни одна из них не в состоянии удерживать нить рассуждения более четверти часа. Тем не менее он оказался в числе завсегдатаев Отеля де Франс на улице Лаффит, где жили Жорж Санд, Мари д’Агу, Лист и где он встречал Мицкевича, Балланша[551], Эжена Сю. Кое-кто из гостей со страхом поглядывал на его зеленые глаза и огромный, острый как клинок нос, другие же восхищались его возвышенной и по-детски чистой душой.

Он продолжал писать книги и статьи с прежней резкостью, вызывая тем самым беспокойство друзей. «Боюсь, – говорил Беранже, – как бы со своим добрым и слабым характером он не метнулся от Харибды к Сцилле… Он плывет теперь без карты и компаса, и нет никаких гарантий, что не напорется на первый же риф…» Правительство, на которое он нападал, подвергало его гонениям. В его жилище был устроен обыск. Великодушный Шатобриан написал ему по этому поводу: «Мой прославленный друг, если в Вашей мансарде мысль отныне не в безопасности, то знайте, что мой дом для Вас всегда открыт». Сам же Ламенне не желал думать ни о чем, кроме крайней нищеты бедняков. Его тон становится все более непримиримым. В 1840 году выходит памфлет «Страна и правительство», где он жестоко язвит по поводу Тьера[552]. Кто пишет пламенно, сгорает в собственном огне. На брошюру был наложен арест, автор предстал перед судом присяжных и оказался приговорен к годичному тюремному заключению. 4 января 1841 года он вступил в стены Сент-Пелажи.

II

Немного найдется эпизодов, которые могли бы сравниться по красоте с визитом утратившего иллюзии Шатобриана к томящемуся в тюрьме Ламенне. Шатобриан описал эту сцену в свойственной ему велеречивой манере: «Я навещаю заключенных не как Тартюф, чтобы облагодетельствовать их, но чтобы обогатить свой ум общением с людьми, которые достойнее меня… В угловой камере, под самой крышей, где до скошенного потолка можно дотронуться рукой, он и я, два безумца, одержимые идеей свободы, Франсуа де Ламенне (следовало сказать „Фелисите де Ламенне“, но автору важнее было сохранить ритм фразы) и Франсуа де Шатобриан, беседовали о самом главном… Сколько бы он ни отрицал это, идеи его были брошены в мир веры и в его слове запечатлен небесный глас…»

При всем своем расположении к узнику Шатобриан не скрывает глубокого сожаления, что тот оставил сан, утратив таким образом высокий авторитет священника. Не случись этого, его теперь окружала бы молодежь, которая видела бы в нем миссионера, несущего дорогие ей идеи и в то же время прогресс, к которому она так стремится. «Какая великая сила – сочетание ума и свободы в лице священника! Но Бог не пожелал этого, – заключает Шатобриан. – Нас баюкали в младенчестве одни и те же волны; да будет позволено моей горячей вере и моему искреннему преклонению уповать на то, что мне еще доведется увидеть моего друга примиренным с Церковью и стоящим рядом со мной на одном и том же берегу вечных ценностей».

Я с наслаждением воображаю в этих высоких спорах двух великих бретонцев, сидящих в камере Сент-Пелажи и возвышающихся во весь рост своей гениальности над судьбой и временем. Оба они с раннего детства любили море – свою первую кормилицу – и оба восторженно встретили бурю. Шатобриан обрел желанные грозы в своем сердце, Ламенне – в своем уме. Шатобриан вырос в феодальной крепости в Кобурге, Ламенне – в деревне, под тенистыми кронами Ла-Шене. И тот и другой проявили чисто бретонскую верность: Шатобриан – королю, в которого утратил веру, Ламенне – свободе и народу. Оба на ощупь продвигались вперед в холодном мраке ночи, «где ищешь сокровище, а находишь яму». Оба считали, что мир идет к грандиозному перевороту, но если Шатобриан не ждет от людей ничего хорошего и верит лишь в будущее, которое уготовано нам на небесах, то Ламенне убежден, что переворот возродит общество. «Я вижу повсюду сопротивление прошлого будущему, – говорит он, – но вижу я и то, что оно повсюду же оказывается преодоленным. Поэтому я ничему не удивляюсь и ничего не страшусь… Когда я смотрю на Европу, я вижу схватки, в которых рождается нечто великое. Но Бог еще не скоро разрешится от бремени».