Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

По мнению Бенвиля, хотя Наполеон принес Франции славу и вдохновил художников на многочисленные произведения искусства, было бы все-таки лучше, если бы его вообще не существовало. Но мастерские толкования Бенвиля оставляют у читателя совсем иное впечатление. Автор неоднократно повторяет, что историки слишком уж превозносили победы императора, тогда как для Наполеона военное искусство было лишь средством для достижения определенных целей. К тому же это средство в масштабах Европы потеряло свою эффективность, когда почерпнутые у Гибера правила устарели. «Упадок начался тогда, когда Наполеон перестал отклоняться от стандартного пути». На самом деле сильнее всего Наполеон был в политике. Он один правильно угадывал будущее Франции, когда все прочие ошибались. Его конечное поражение ничего не доказывает. «Если бы я проиграл битву при Маренго, произошло бы то, что произошло в 1814 и 1815 годах»[532]. Это верно. Движение, вызванное революцией, идеи свободы, национальные идеи – все это должно было в конце концов обернуться против победителей. Так что за Наполеоном нет никакой вины, все дело в принятом им наследии. И он это понимал. «Я инстинктивно предчувствовал плохой конец».

Все это Бенвиль выражает в блестящих формулировках. «Проконсульство (в Италии) – набросок консульства». О Талейране (в прошлом епископе бургундского городка Отена): «То, что унаследовал от старого режима бывший епископ Отена, вызывало смутную симпатию Бонапарта, а то, что связывалось с будущим у Бонапарта, рождало симпатию бывшего епископа Отена». О государственном перевороте: «Чтобы стать во главе недовольных, надо располагать достаточным количеством недовольства». Об острове Эльба: «Нечто буржуазно-княжеское». Книга написана так же хорошо, как задумана. Она достойна Наполеона. А это уже немало.

Ламенне [533] Выступление в Сен-Мало, посвященное столетию со дня смерти

Господа, я обращаюсь к вам от имени Французской академии, поручившей мне быть ее представителем в этот торжественный день, когда все мы собрались, чтобы почтить память вашего прославленного соотечественника. Какая прекрасная мысль – собраться именно здесь, в Сен-Мало, где великий уроженец этих мест так часто стоял на берегу и, как Шатобриан, слушал песню волн среди рифов.

Ламенне был бретонцем каждой частицей своего сердца. И прежде всего – непоколебимой твердостью характера. Этот невысокого роста человек, «непогрешимый, как монах, и упрямый, как бретонец», обладал волей, которую ничто не могло сломить. Он родился на свет тщедушным и хилым, с непропорционально огромной головой и всю жизнь был впечатлительным и нервным. Однако это не помешало ему прослыть в молодые годы отъявленным и бесстрашным дуэлянтом. На его худом и скорбном лице с резко выступающим носом о величии души говорили горящие глаза и великолепный, «обугленный молнией» лоб. Подобно морякам из Сен-Мало, которые после доблестной и верной службы на судах Его Величества устремлялись порою бороздить океаны под корсарским флагом[534], Ламенне, мужественно выдержав не один бой за святую Церковь, без колебаний направил в неизведанные моря одинокий брандер[535] своей мысли.

Верил он тоже по-бретонски. «Верил, как дышал». И если убеждения его в ходе жизни менялись, то глубокая потребность ощущать их как абсолютно истинные оставалась неизменной. Он жаждал веры. Останься он христианином-мирянином, он стал бы вторым Шатобрианом. Приняв посвящение под давлением церковников, уверенных, что действуют во имя его же блага – хотя он явно не чувствовал истинного призвания, – Ламенне оказался обречен на трагическую судьбу. Но, несмотря на мучившие его сомнения, на всех своих путях и во всех битвах, через все свое столетие, «пронзаемое молниями революций», он нес – не только в глазах тех, кто его любил, но и в глазах тех, кто его ненавидел, – неизгладимую печать «Sacerdos in aeternum»[536]. Однажды он сам сказал о своих врагах: «Они у меня еще узнают, что такое священник».

Я начну с того, что покажу вам его на пороге жизни, в атмосфере всеобщего поклонения, в окружении учеников, под сенью дерев Ла-Шене, в пору, когда Церковь приветствовала в нем своего истинного теоретика и восхищалась смелостью его мысли. Затем я набросаю его портрет в момент встречи с нарождающейся демократией, когда он ищет в еще не окрепшем голосе народа далекое эхо гласа Божьего. Наконец, я представлю его вашему взору уничтоженным, осужденным, доведенным до благородной нищеты и в заключение попытаюсь доказать, что все его ипостаси, сменявшие друг друга на протяжении жизни, нисколько не противоречивы и что сам Ламенне, несмотря на все внешние изменения, до конца остался тем, кем был всегда: проповедником и революционером.

I