Литературные воспоминания

стеснений, полулибералом и нерешительным человеком [294]. По наружности

никакой перемены в способе пользоваться своей жизнию и молодостью с ним не

произошло с тех пор, как он стоял на европейской почве. Он и прежде, не

стесняясь началами и правилами, отдавался свободно влечению мимолетной

фантазии, всякому затронутому чувству и первому впечатлению, но тогда еще у

него сохранялось в целости сознание, что он остается тем же человеком, просветленным благодатию высшего понимания жизни, каким воспитала его

среда, что он не потерял способности судить правильно о собственных

увлечениях своих, и для сохранения их не продавал своей души и многих годов ее

научного воспитания. Так же свободно распоряжался он и теперь своею

парижскою жизнию, но с вторжением в нее политических и социальных страстей

— успокоительной фикции для совести не существовало более: все эти явления

имели свои уставы, никем не проверенные, очень требовательные, а подчас и

возмущавшие непривычное к ним ухо и чувство; вдобавок они еще выдавали себя

за догматы, без принятия которых к ним и подступать не следует. Запас старых и

никогда вполне не растраченных моральных убеждений составлял у Герцена уже

ненужный к ним придаток, потерял значение регулятора мыслей и существовал

без цели, мешая уверовать в нравственную сторону предметов окончательно и не

имея силы совсем упразднить их в глубине совести как ложные и не

подтвержденные продукты одного общественного болезненного недуга.

Положение могло выйти трагическим — и впоследствии таким и вышло.

Наоборот, разложение старых теорий и представлений отразилось полнее и

решительнее на душе бедной, восприимчивой, изящной по характеру и природе—

жене Герцена, и переработало ее окончательно. Реакция против условий

московского существования началась у нее с того мгновения, когда она

почувствовала непреодолимое отвращение к буржуазным добродетелям, которые

составляли основу всего быта, окружавшего ее, но она внесла еще страсть в свою

критику. Ей уже сделались не только скучны, но и подозрительны доблести при

домашнем очаге, семейный героизм, всегда довольный и гордый самим собой, и

вечное прославление всех тех пожертвований, трудов и добровольных лишений, которые сносились перед ее глазами на алтари разных более или менее почтенных

молохов, величаемых, по ее мнению, идеями. С пробудившейся жаждой к

расширению своего существования она возненавидела нескончаемое хождение

все в одну сторону, посолонь, и объясняла устройство этой невыносимой

церемонии, походившей в ее глазах на раскольничье радение, частию тем, что она

231

необходима жрецам кружка для прикрытия их слабой, апатической, ограниченной

природы, а частию тем, что она доставляет вообще бедным инстинктам и

побуждениям потеху гордого самоуслаждения. Никогда так радикально не

относился сам Герцен к старому кружку друзей, никогда не выказывал столько

жестокости и несправедливости в приговорах над ним, никогда не отзывался о

нем с такой ненавистью, ценя, однако, даже и в спорах с старым кружком

немаловажные усилия его членов выносить жизненные тяготы времени наиболее

мужественно, благоразумно и независимо. Но все это пропало из вида его жены, заменилось какой-то наивной, незлобивой диффамацией прежних друзей, как

только приходилось вспоминать о них [295]. Жена Герцена возлагала еще на

ответственность старых знакомых и долгую скуку прежней своей жизни, между

тем как настоящей причиной этой скуки был, как скоро объяснилось, запоздалый, мечтательный и бесплодный романтизм. Несмотря на постоянное чтение

серьезных иностранных писателей, несмотря на философский говор,

раздававшийся постоянно около жены Герцена и, конечно, не щадивший никаких

иллюзий и фальшивых решений вопросов,— душа ее имела еще свои секреты, сберегала про себя тайные задачи и питалась, в самом шуме скептических

излияний, скрытными романтическими стремлениями и чаяниями. Но куда ни

обращала она свои глаза—ничего похожего на порядочный романтизм нигде не

оказывалось налицо вокруг нее. Она была счастлива в муже, в семье, в друзьях —

и страдала отсутствием поэзии, которая не сопровождала все эти благодатные

явления в той мере, как бы ей хотелось. Она предпочла бы поэтические беды, глубокие несчастия, окруженные симпатией и удивлением посторонних, и

минутные упоения — тому простому безмятежному благополучию, которым

наслаждалась. Задачей ее жизни сделалось, таким образом, обретение романтизма

в том виде, как он существовал в ее фантазии; за ним она и погналась со страстию

и неутомимостью искателя волшебных кладов, надеясь когда-нибудь напасть на

его след и вкусить от той испробованной немногими смертными амврозии

возвышенных чувств, какую он готовит для своих верных слуг,— узнать отраду

небесных ощущений, им доставляемых. Под конец жизни ей показалось, что она

держит эту чашу с волшебным напитком в своих руках, но при первом же

прикосновении губ глубочайшее отвращение и жгучее раскаяние во всем, что

было сделано для обладания драгоценным сосудом, овладело всем ее существом и

свело преждевременно в могилу.