Литературные воспоминания

черты скрытого идеализма, замаскированной чувствительности и мечтательности, сделавшиеся теперь предметами его ожесточенной ненависти. В таком

235

настроении застал его, и уже в Москве, серьезный поворот дел, начавшийся

повсеместно в Европе с 1848 года. Никто более его не испугался этого поворота, да поворот еще и укрепил в нем зародившееся настроение, так как оно могло

служить некоторым образом щитом и охраной против подозрений в моральной

склонности к утопиям. На склоне жизни, с ослаблением сил и уже тогда, когда он

сам сделался значительным капиталистом, В. П. Боткин занял почетное и видное

место в рядах нашей ультраконсервативной партии. Но он превратился в

ультраконсерватора на свой собственный манер, который ставил его неизмеримо

выше большинства его собратов по убеждениям. В основу своего последнего

созерцания он положил, кроме чувства сохранения своего общественного

положения, которое у него всегда было очень живо, еще и доктрины двух великих

современных мыслителей — Карлейля и Шопенгауэра. Он почерпнул у первого

его ненависть ко вседневной болтовне журналистики и литературных репортеров

вместе с учением о спасительной силе повиновения великим авторитетам, просветителям народов и двигателям истории, где бы они ни встретились. От

второго он усвоил его глубочайшее презрение к толпе и народным массам и его

энергические проклятия беспредметному философствованию умников,

разлагающих только без конца и цели одну собственную мысль. Таким образом, замечательный человек этот перешел множество стадий развития, и только смерть

помешала ему видеть, во что слагается и чем кончает наш русский консерватизм.

XXXIV

К числу особенностей тогдашнего Парижа принадлежало еще и важное

качество его — представлять для людей, ищущих почему-либо уединения, самое

тихое место во всей континентальной Европе. В нем можно было притаиться, скрыться и заслониться от людей, не переставая жить общей жизнию большого, всесветного города.

Не надо было употреблять и особенных усилий для того, чтобы найти в

Париже замиренный, так сказать, уголок, из которого легко и спокойно могло

быть наблюдаемо одно ежедневное творчество города и народного французского

духа вообще, что представляло еще занятие, достаточное для наполнения целых

дней и месяцев. Такие уголки добывались во всех частях города — и притом за

сравнительно небольшие пожертвования [300]. От одного из таких уголков я был

неожиданно оторван очень печальным известием из России. В. П. Боткин писал

мне, что Белинский становится плох и приговорен докторами к поездке за

границу, именно на воды Зальцбрунна, в Силезии, начинавшие славиться своими

целебными качествами против болезней легких [301]. Друзья составили между

собой подписку для отправления туда больного; к участию в подписке приглашал

меня иг Боткин. Я отвечал, что приеду сам в Зальцбрунн и надеюсь быть полезнее

Белинскому этим способом, чем каким-либо другим. Точно такое же решение

принял и И. С. Тургенев, находившийся тогда в Берлине. Он немедленно

отправился навстречу неопытного вояжера, мало разумевшего по-немецки и

никогда еще не покидавшего своей родины, в Штеттин, где и принял его под свое

покровительство [302]. Оба они и прибыли через Берлин в Обер-Зальцбрунн, 236

поселяясь в чистом деревянном домике с уютным двориком на главной, но далеко

не блестящей улице бедного еще городка.

Итак, оторвавшись от всех связей в Париже и отложив на будущее время

планы разных путешествий, я направился в июне 1847 года в Зальцбрунн.

Переночевав в Бреславле, я на другой день рано очутился в неизвестном мне

местечке, и на первых же шагах по какой-то длинной улице встретил Тургенева и

Белинского, возвращавшихся с вод домой...[303]

Я едва узнал Белинского. В длинном сюртуке, в картузе с прямым

козырьком и с толстой палкой в руке — передо мной стоял старик, который по

временам, словно заставая себя врасплох, быстро выпрямлялся и поправлял себя, стараясь придать своей наружности тот вид, какой, по его соображениям, ей

следовало иметь. Усилия длились недолгой никого обмануть не могли: он

представлял из себя, очевидно, организм, разрушенный наполовину. Лицо его

сделалось бело и гладко, как фарфор, и ни одной здоровой морщины на нем, которая бы говорила об упорной борьбе, выдерживаемой человеком с

наплывающими на него годами. Страшная худоба и глухой звук голоса

довершали впечатление, которое я старался скрыть, сколько мог, усиливаясь

сообщить развязный и равнодушный вид нашей встрече. Белинский, кажется, заметил подлог. «Перенесли ли ваши вещи к нам в дом?» — проговорил он

торопливо и как-то сконфуженно, направляясь к дому [304].

Вещи были перенесены — я поселился во втором этажике квартиры, и

начался длинный, томительный месяц безнадежного лечения, о котором старый

широколицый, приземистый доктор Зальцбрунна уже составил себе, кажется, понятие с первого же дня. На все мои расспросы о состоянии больного, о

надеждах на улучшение его здоровья он постоянно отвечал одной и той же

фразой: «Да, ваш приятель очень болен». Более новой или объясняющей мысли я

так от него и не добился...