Литературные воспоминания

усмотреть тайну духовной и общечеловеческой производительности у новых, чуждых людей, работу их сознания и страдающей мысли. Мы слышали в

последнее время, что старый Гизо, прочитав «Гамлета Щигровского уезда»

Тургенева, увидал в этом рассказе такой глубокий психический анализ

общечеловеческого явления, что пожелал познакомиться и лично поговорить о

предмете с его автором. Мнения философа и критика Тэна, а также и Ж. Занда о

рассказе «Живые мощи» известны. Последняя писала автору: «Nous tous, nous devons aller a I'ecole chez vous» [307]. Уже не говорю о рецензенте и историке

беллетрических произведений Германии, Юлиане Шмидте, который провозгласил

Тургенева королем современной новеллы. Трудно и пересчитать все

симпатические отзывы иностранцев о деятельности нашего романиста [308].

Тургенев не изменил качествам своего творчества и тогда, когда позднее

вывел перед публикой типы и образы смелого отрицательного характера: и на

этих холодных физиономиях лежат еще огненные следы какого-то давнего

240

прохода по ним тех же волнений, катастроф и падений, какие вызывались

идеальными стремлениями у людей предшествовавшей эпохи вообще. По всей

справедливости Тургенева можно бы было назвать искателем душевных кладов, таящихся в недрах русского мира, и притом искателем, обладающим

необманчивыми приметами для добывания их: он разрыл многое множество

существований с целью получить вещественное свидетельство о той идее, idee fixe, которая их питает и служит путеводной звездой в жизни, и никогда не

удалялся с пустыми руками от работы, вынося если не цельные дорогие

психические откровения, то в крайнем случае зачатки и пробы идеальных

созерцаний. Все это и сделало его толкователем своей эпохи, а вместе с тем и

первоклассным писателем в отечестве и за границей. Полное развитие, однако же, всех творческих приемов Тургенева, не пренебрегавших и раздражающими

красками, жесткими словами, ядовитыми намеками для определения грубой, пошлой, обычной русской действительности и открывавших в то же время

теплые, целительные струи, какие просачиваются в этой же самой

действительности,— все это творчество, говорю, тогда лежало еще впереди.

Тургенев еще только собирал для него материалы.

И. С. Тургенев остался за границей во Франции и по отъезде Белинского

восвояси. Он жил почему-то довольно долго в провинции (в Brie, и чуть ли не

замке Ноган, поместье Ж. Занд) [309], а когда наезжал в Париж, то довольно

рассеянно прислушивался к толкам соотечественников, интересуясь не столько

предметами, которые их занимали, сколько проявлением их характеров, психическими основами их мнений, причинами, которые определили у них тот

или другой выбор доктрин и созерцаний. Изучение лица стояло у него всегда на

первом плане; убеждения ценились не столько по своему содержанию, сколько по

свету, какой они бросают на внутреннюю жизнь человека. Черту эту он разделял с

большинством художников и вообще с психологами по природе. Художником и

психологом был он и по отношению к самому себе. Двойной анализ —

эстетический и моральный, какому стал он рано подвергать самого себя, под

конец переработал всю его нравственную физиономию, потушив суету пустых

исканий, погоню за напускными чувствами и волнениями, необходимыми для

эфемерных триумфов. Европейская жизнь много помогла ему в этом труде над

собой. Вообще говоря, Европа была для него землей обновления: корни всех его

стремлений, основы для воспитания воли и характера, а также и развития самой

мысли заложены были в ее почве и там глубоко разветвились и пустили

отпрыски. Понятно становится, почему он предпочитал смолода держаться на

этой почве, пока совсем не утвердился на ней. Немало упреков от

соотечественников вынес он на веку своем за это предпочтение, казавшееся им

обидным; некоторые из них видели тут даже отсутствие национальных

убеждений, космополитизм обеспеченного человека, готового променять

гражданские обязанности свои на комфорт и легкие потехи заграничного

существования и проч. и проч. Ни водном из взводимых на него преступлений

Тургенев, конечно, не провинился, да ими и не мог провиниться человек, литературная деятельность которого,— то есть, другими словами, вся задача

жизни,— ничего иного никогда и не высказывала, кроме постоянной пламенной

241

думы о своем отечестве, и который жил ежедневной мыслию о нем, где бы ни

находился, что хорошо известно и старым и новым его знакомым. Не отсутствие

народных симпатий в душе и не надменное пренебрежение к строю русской

жизни сделали Европу необходимостию для его существования, а то, что здесь

обильнее текла умственная жизнь, поглощающая пустые стремления, что в

Европе он чувствовал себя более простым, дельным, верным самому себе и более

свободным от вздорных искушений, чем когда становился лицом к лицу с русской

действительностию.

Особенно важно заметить, что и в то время и позднее никакого разрыва с

отечеством не могло существовать у Тургенева уже и потому, что он всегда

оставлял там часть своего существования, куда бы ни уходил, предмет страсти, так сказать, именно русскую литературу,— понимая под этим словом