Литературные воспоминания

переношусь иногда на вашу точку зрения, но что ж делать — природы не

изменить. Вы — скептик, я — верующий, у каждого из нас свое дело. Но

довольно об этом. Qigot вам кланяется. Маркс treibt hier dieselbe eitle Wirtschaft, wie vorher [284],— портит работников, делая из них резонеров. То же самое

теоретическое сумасшествие и неудовлетворенное, недовольное собою

самодовольствие и т. д.» [285]. Письмо это, кроме свидетельства о том, что не

сущность польской пропаганды привлекала Бакунина (о ней он отзывался очень

свободно), а открываемая ею арена политической и агитаторской деятельности,—

письмо это, говорю, любопытно еще и в другом отношении. Оно показывает

автора в настоящем его свете, как романтического, мистического анархиста, чем

он всегда был и чем объясняется его ненависть к авторитетному, положительному

и законодательствующему Марксу,— ненависть, которая продолжалась более 25

лет и завершилась между ними скандалом и полным разрывом [286]. Впрочем, вскоре открылся для Бакунина и еще новый путь деятельности. Не прошло и

шести месяцев, как переворот 1848 года открыл ему опять двери Парижа, куда он

и прибыл, поселившись в казарме с работниками, составлявшими охрану и свиту

революционного префекта полиций, известного Косидьера. До того Бакунин

прислушивался к социализму и знакомился с руководителями его только как с

новым элементом, на который могут опереться будущие, замышляемые

политические перевороты. Теперь он убедился, что работники и социализм —

самостоятельные силы, способные и сами вынести наверх, на своих плечах, человека с даром слова, критическим талантом и природной изобретательностью

на почве теорий, отвлеченных построений и пышных иллюзий. Он отдался

226

фантастическому социализму с тем же увлечением и с тою же готовностию на

жертвы, как и фантастическому полонизму, ему предшествовавшему.

Между тем как русско-польские вдохновенные праздники торжествовали

водворение вечного мира на севере Европы, такие же торжества происходили, по

разным поводам и в разных формах, во всех углах Парижа. Образованные

иностранцы, собственно, для таких праздников, с великолепными спектаклями и

апофеозами будущего, и съезжались, почерпая в них сведения о состоянии и

направлении умов в отечестве всяческих реформаторских попыток. Русская

колония не отставала ни от кого при этом, а Герцен был часто сам душой и героем

подобных праздников. Он очень скоро сделался, как и Бакунин, из зрителя и

галереи участником и солистом в парижских демократических и социальных

хорах. Под электрическим действием всех возбуждающих элементов города

живая природа Герцена мгновенно пустила в сторону ростки необычайной силы и

роскоши, в которые вся и ушла, надрывая свое нормальное существование.

Многосторонняя образованность Герцена начинала служить ему всю ту службу, к

какой была способна,— он понимал источники идей лучше тех, которые их

провозглашали, находил к ним дополнения и очень часто поправки и

ограничения, ускользавшие от специалистов по данным вопросам. Он начинал

удивлять людей, и немного прошло времени с его приезда, как около него стал

образовываться круг более чем поклонников, а, так сказать, любовников его, со

всеми признаками страстной привязанности. В числе последних находился и

известный эмигрант, поэт Гервег, который потом внес столько горя и страдания в

его личное и семейное существование [287]. Не раз при разгаре этого

интеллектуального пира в Париже мне вспоминались московские пиры села

Соколова, сопровождавшиеся таким же нервным возбуждением умственных и

физических сил, но уже какая была разница в содержании и настроении!

Относительно изумления, возбуждаемого в иностранцах обширностию

понимания некоторых русских людей, способом их ставить вопросы и

признаками вообще необычайных способностей, можно было бы привести много

любопытных подробностей. Герцен и Бакунин собирали дань этого изумления, смешанного почти со страхом, едва не на каждом шагу. Они постоянно, после

встречи с знакомыми и незнакомыми лицами, оставляли их в раздумье насчет

загадочных натур такой силы мысли, такой смелости воззрений и языка, остающихся одинокими экземплярами развития посреди своих земляков.

Известная заметка Мишле, пришедшего даже в смущение от пафоса, остроумия и

широких раз-махов одной прочитанной им книги Герцена, показывает, что автор

«Истории Франции» довольно тщательно искал объяснения этому новому для

него явлению и думал найти его в швабско-русском, а не чисто славянском

происхождении автора [288]. Что касается до Бакунина, то уже и тогда приходили

к нему за советом и разъяснением по вопросам философского, отвлеченного

мышления, и притом такие люди, как, например, Прудон. Один из умных и

развитых французов, который видел пробелы в умственном развитии своей

собственной страны, созывал ради Бакунина своих знакомых и при этом говорил:

«Я вам покажу чудище (une monstruosite) по сжатой диалектике и по лучезарной

227

концепции сущности всяческих идей» (par sa dialectique serree et par sa perception lumineuse des idees dans leur essence).