Литературные воспоминания

застать нас еще на станции. Простее было бы отложить поездку до завтра, но

265

мной завладел тоже некоторого рода азарт и желание одолеть помеху во что бы то

ни стало. Русское авось, однако же, изменило на этот раз. Я едва успел взять

билет для Белинского, распорядиться с его багажом, как пробил третий звонок, а

Фредерика не было. Известно, что на французских дорогах царствует или

царствовал военный распорядок, так что под криками и командами кондукторов

мне всегда казалось, что я скорее на бастионе крепости, чем на мирном

дебаркадере железной дороги. На этот раз командующие бастионом были еще

суровее обыкновенного. В растворенную дверь настежь по третьему звонку гнали

они теперь толпу пассажиров на террасу с таким неистовством, что можно было

подумать, нет ли у нас сзади неприятельской артиллерии и казаков: «Allez, passez, depechez-vous!» (Проходите! торопитесь! (франц.) Я шепнул Белинскому, чтоб

оставил адрес свой в Брюсселе на станции и ждал там Фредерика; затем его

втиснули в толпу, из которой он вылетел на террасу, но меня, как не имеющего

билета, уже не пустили туда: права провожать своих знакомых и родных граждане

Парижа тогда не имели, да, кажется, и теперь не имеют. Что происходило затем с

Белинским на террасе, он описал мне потом из Брюсселя. Измученный,

надорванный шумом, суетой, толчками, он остановился с билетом в руках на

террасе, тяжело дыша и не зная, куда направиться. Тут усмотрел его один из

бешеных кондукторов, рыскавших на террасе, заметил билет и с

восклицанием:«Маis que faites vous la, sacrebleu?» (Но что вы тут делаете, черт

возьми? (франц.) потащил его за руку и бросил в первый попавшийся вагон

поезда, который уже тронулся. Так он и доехал до Брюсселя, но на пути

повстречался с новым происшествием. Бельгийская таможня, раскрыв его

чемодан, увидала коллекцию игрушек, подлежащую пошлине, и потребовала от

него определения ценности этого добра. Вместо ответа, Белинский стал

объяснять, как умел, что ценности вещей не знает, так как это подарок одной

прекрасной дамы в Париже и т. д., а наконец и вовсе замолчал. Надо отдать

справедливость таможенному чиновнику: посмотрев на немого и сконфуженного

человека, который стоял перед ним, он прозрел, что имеет дело не с

контрабандистом и, захлопнув чемодан, не взял никакой пошлины. Белинский

изъяснял иначе великодушие чиновника, и довольно уморительным образом:

«Догадавшись, что я глуп до святости,— писал он,— он сжалился надо мной и

оставил меня в покое» [326]. На другой день Фредерик, чуть не плакавший от

неудачи, повез ему в Брюссель знаменитый халат, легко отыскал там

многострадального путешественника, благополучно препроводил его в Берлин, где и сдал с рук на руки Д. М. Щепкину, молодому, рано умершему и

замечательному ученому по археологии и мифологии [327]. В Петербург

Белинский явился, к изумлению и радости своих знакомых, гораздо свежее и

бодрее, чем выехал из него, но радость их была непродолжительна...

266

Молодость И.С. Тургенева 1840-1856

«Мир праху твоему!» — так обыкновенно кончаются поминальные речи над

усопшими, выражая тем пожелания живущих предать забвению все, что могло бы

сколько-нибудь затемнить нравственный облик покойника. Но такое трогательное

восклицание пригодно только для лиц, никогда не выходивших из толпы; для всех

других оно звучит довольно странно, потому что со смертью их тотчас же

начинается разбор их деятельности, их заслуг перед обществом и завершается

указанием и перечетом тех препон, на какие они могли наткнуться в самом

обществе. Только личности низших порядков жизни и представлений могут

надеяться на «мир своему праху», но люди, носящие большое имя, должны

ожидать, что с их кончиной и загорится критическая буря и возникнет спор, который потребует многих лет для своего разрешения. К удивлению, почти

ничего подобного не случилось ни перед похоронами Тургенева, ни после них.

Гроб его, засыпанный цветами, пришедшими с разных сторон, торжественно шел

до могилы, не встречая помех и протестов. Старая историческая злоба, кой-где

еще встречающаяся в обществе, против чествования независимого труда, таланта, знания, притаилась на время. Взамен редко приходилось кому-либо встретить

такое согласие передовых людей Европы с русскими воззрениями на поэта, как

при оценке его значения и влияния. Для судей всех национальностей это был

«сказочник», столь же почетный, как и герой, прославившийся на бранном поле, как дипломат, победивший своих противников, как любой человек, высоко

стоящий на ступенях иерархической лестницы. Что же такое нашлось у этого

«сказочника», чтобы извратить обыкновенный ход человеческих дел и наградить

его, на другой день кончины, единодушными благословениями своих и чужих

людей?..

То было произведение совокупного дела художнических его разоблачений, науки жизни, им проповедываемой, и обаяния его личности [328]. Покойный

романист наш успел — к половине долгой жизни — привести нравственную

природу свою в такое соответствие с благородством писательских своих

267

помыслов и творчества вообще, что они составили вместе один образ,