Литературные воспоминания

знавший Тургенева в Берлине, предостерегал своих приятелей в Москве не судить

о нем по первому впечатлению. Он соглашался, что Тургенев неловок, мешковат

физически и психически, часто досаден, но он подметил в нем признаки ума и

даровитости, которые способны обновлять людей. Герцен был проще,

неумолимее и несправедливее. Он познакомился с ним в Петербурге (1840), перед

второй ссылкой своей и через посредство Белинского. Отзыв его может быть

выражен в немногих словах: пускай, мол, Белинский занимается книгами и

книжонками и не вмешивается в опенку людей — тут он ничего не смыслит [330].

Дело в том, что и к Герцену, как ко всем другим, Тургенев явился с непомерным

доверием к самому себе, которое позволяло ему высказывать в виде несомненных

истин всякие измышления, приходящие в голову. Качество это заслоняло

покамест все таившееся в глубине его души и составлявшее впоследствии

прелесть его бесед с окружающими.

Удивительно, что он только малой частию был виноват в упреках, которые

ему делали. Богато наделенный природою даром фантазии, воображения, вымысла, он по молодости лет не умел с ними справиться и позволил им

сделаться своими врагами, вместо того чтобы держать их в качестве своих слуг.

269

Едва возникали в течение разговора представление или образ, как можно было

видеть Тургенева, предъявляющего на них права хозяина, овладевающего ими, становящегося в центре рассказа и притягивающего все его нити к самому себе.

При первом намеке на какую-либо тему в уме его возникала масса аналогических

примеров, которыми он и подменивал главный возникший вопрос. Большая часть

его слушателей — а у него их всегда было много — позабывали дело, с которого

начиналась речь, и отдавались удовольствию слушать волшебную сказку, любоваться развитием непродуманного, бессознательного творчества, удерживая

при этом наиболее смелые, яркие и поразительные черты фантастической работы.

Было что-то наивно-детское, ребячески-прелестное в образе человека, так полно

отдававшего себя в ежедневное безусловное обладание мечты и выдумки, но в

конце концов из такого воззрения на Тургенева возникло общее мнение о нем как

о человеке, никогда не имеющем в своем распоряжении искреннего слова и

чувства и делающегося занимательным и интересным только с той минуты, когда

выходит заведомо из истины и реального мира. Никто, конечно, не смешивал его

с Хлестаковым, простейшим типом лжи, только что созданным тогда, который

употребляет ложь как средство обмануть себя и других относительно своей

ничтожности. Поэтическая ложь Тургенева обнаруживала большие сведения и

часто касалась таких вопросов, которые были даже неизвестны многим из

ожесточенных его критиков. Цели юного Тургенева были ясны: они имели в виду

произведение литературного эффекта и достижение репутации оригинальности. В

этом заключается и ключ к их правильному пониманию.

Самым позорным состоянием, в какое может попасть смертный, считал он в

то время то состояние, когда человек походит на других. Он спасался от этой

страшной участи, навязывая себе невозможные качества и особенности, даже

пороки, лишь бы только они способствовали к его отличию от окружающих. Он

усвоивал своей физиономии черты, не вязавшиеся с ее добродушным, почти

нежным выражением. Конечно, он никого не обманывал надолго, да и сам

позабывал скоро черты, которые себе приписывал. Случалось, что он изумлялся

собственным словам и относил их к клевете, когда их повторяли перед ним по

прошествии некоторого времени. Так он называл клеветой свое заявление, будто

перед великими произведениями искусства, живописи, скульптуры, музыки он

чувствует зуд под коленами и ощущает, как икры его ног обращаются в

треугольники,— однако же заявление было сделано. Конечно, не стоило бы и

упоминать об этой шутке, если бы из массы подобных шуток и преувеличений не

слагался в публике образ молодого Тургенева, который держался гораздо долее, чем было нужно, и существовал даже и тогда, когда оригинал уже нисколько не

походил на то, что о нем думали.

Замечательно, что в произведениях той эпохи, большею частию

стихотворных отрывках, Тургенев не обнаруживал ни малейших признаков

фальши. Они писались им добросовестно и поражают доселе выражением

искреннего чувства и той внутренней правдой мысли и ощущения, которой он

научился у Пушкина. Тургенев начал рано свою писательскую карьеру; если не

считать драму «Стено», написанную им еще на студенческой скамье (он кончил

курс в Петербургском университете в 1837 году) и рецензию на книгу А.Н.

270

Муравьева «Путешествие по святым местам русским», в старом «Современнике»

Плетнева, 1838 года [331], где напечатано было и первое стихотворное его

произведение «Старый дуб», то придется указать на «Отечественные записки», на

страницах которых с 1841 по 1846 год помещено множество его стихотворных

пьес за подписью Т. Л., которые представляли инициалы соединенных фамилий

его отца и матери—Тургенев-Лутовинов [332]. Затем он перешел в новый

«Современник» Панаева и Некрасова, в издании которого принимал, как увидим, горячее участие и продолжал в нем печатать свои стихотворения с 1847 года