Литературные воспоминания

вплоть до 1850 года [333]. Все эти произведения носят несомненные признаки

таланта и уже возвещали недюжинного писателя, который только ждал

благоприятной минуты, чтобы высказать все свое содержание. Минута не

заставила себя ждать. Из всех ранних его созданий замечены были публикой

только два, вышедшие отдельно: «Параша», стихотворная повесть 1843 года, и

«Разговор»—тоже в стихах, 1845 года. Мастерской рассказ далеко не затейливого

происшествия в «Параше» и свободное, ироническое отношение к действующим

ее лицам имели так много свежести и молодого здорового чувства, что обратили

на себя общее внимание. Между прочим, «Параша» представила случай

Белинскому высказать свою проницательность. «Что мне за дело до промахов и

излишеств Тургенева,— говаривал он,— Тургенев написал «Парашу»: пустые

люди таких вещей не пишут» [334]. Что касается до «Разговора», то

дидактический, поучительный тон его подсказан был Тургеневу учением, которому он служил тогда горячим, хотя и не очень последовательным адептом, будто чистое творчество достигло с Пушкиным такого совершенства на Руси и

такого повсеместного распространения, что ему предстоит потесниться немного и

дать дорогу произведениям мыслящей способности, философско-политического

созерцания [335]. Тема встретила, однако же, горячую оппозицию в московской

журналистике, но начавшаяся полемика прекратилась, когда через два года по

напечатании «Разговора» явилась первая глава из «Записок охотника» («Хорь и

Калиныч») в «Современнике» Панаева 1847 года и показала писателя нашего

опять в новом свете, упрочив за ним почетное и славное имя в литературе, которое уже не могло быть забрасываемо грязью при помощи слухов или под

предлогом критики [336].

Во всяком случае Тургенев нуждался тогда в литературе, почерпая в ней

средства для своего существования. С самого начала сороковых годов он уже

находился в ссоре с своей матерью, богатой и капризной помещицей Орловской

губернии, которая, лишив содержания, предоставила его самому себе. Вплоть до

конца его искуса, когда умерла мать (Варвара Петровна Тургенева скончалась в

ноябре 1850 года), Тургенев представлял из себя какое-то подобие гордого

нищего, хотя и сознававшегося в затруднительности своего положения, но

никогда не показывавшего приятелям границ, до которых доходили его лишения.

Гонимый нуждою и исполняя настоятельные требования матери, он по прибытии

в Россию определился на службу в канцелярию министра внутренних дел [337], где попал под начальство известного этнографа В. Даля. Он пробыл тут не долго, потому что начальник его принадлежал к числу прямолинейных особ, которые

требуют строгой аккуратности в исполнении обязанностей и уважения не только к

271

своим служебным требованиям, но и к своим капризам... Тургенев невзлюбил

начальника — собрата по ремеслу писателя — и скоро вышел в отставку, возвращаясь к старой скудости и к старому исканию эффектов и оригинальности.

Чего он тогда не приносил в жертву этому Молоху? Он осмеивал тихие и

искренние привязанности, к которым иногда сам приходил искать отдыха и

успокоения, глумился над простыми сердечными верованиями, начало и развитие

которых, однако же, тщательно разыскивал, примеривал к себе множество ролей

и покидал их с отвращением, убедясь, что они казались всем не делом, а

гениальничанием и скоро забывались. К этому же времени относится и его

сближение с семьей артистки Виардо,— он был ей представлен в 1845 году и

нашел у нее сына директора театров, Степана Гедеонова, который по

музыкальному и художественному вообще образованию и по серьезной эрудиции

был достойный ему соперник. Может статься, чувство соперничества определило

и довольно резкий тон критической статьи, написанной Тургеневым в 1846 году

по поводу драмы С. Гедеонова «Смерть Ляпунова» [338]. Но у него были еще в

запасе и даровые, беспричинные, совсем не преднамеренные оскорбления, такие, какие может наносить шутя только всемирный ребенок, Weltkind, не обязанный

помнить свои обязательства и заниматься тем, что говорит. Он часто ходил тогда

на охоту, и раз, возвратившись с отъезжего поля, хвалился количеством побитой

им птицы, а в подтверждение своих слов приглашал слушателей отобедать у него

на другой день. Слушатели поверили и чудной охоте и приглашению. На другой

день они поднялись в четвертый этаж громадного дома на Стремянной улице, где

жил Тургенев (между ними были и грудные больные, с трудом одолевшие его

лестницу), и долго стояли перед запертой дверью его квартиры,—до тех пор, пока

вышедший человек не известил их как об отсутствии хозяина, так и всяких

приготовлений к приему гостей. Тургенев долго смеялся потом, когда ему

рассказывали о недоумении и ропоте обманутых гостей, но извинений никому не

приносил: все это казалось ему в порядке вещей, и он удерживал за собой право

играть доверием людей, не чувствуя, по-видимому, никакой вины на своей

совести за проделки подобного рода. Он даже не очень долюбливал тех

осторожных господ, которые защищали себя от увлекательности его речи, не

доверяли наивному убеждению, с каким он относился к своим иллюзиям, и трезво