Литературные воспоминания

людях нуждалась Россия в те же сороковые годы, И страна уже тогда имела этот

высший тип деятеля, хотя литература почти не касалась его, а если когда и

касалась, то не иначе, как в форме намека или полуистины, как это было в

«Рудине».

Анненков же, как и все либералы, придерживался иной точки зрения. Как

говорилось выше, он осуждал революционно-политическую деятельность

Герцена и считал его пропаганду «бесплодной». Он искренне был убежден, что

самое высшее и ценное в деятельности Белинского — проповедь

альтруистической морали. В таком же идейном «ключе» пытался осмыслить

Анненков нравственно-психологический облик молодого Тургенева в

«Замечательном десятилетии» и в «Молодости Тургенева».

В. И. Ленин писал: «Либеральная программа и либеральная тактика

сводится вот к чему: пусть сложится у нас европейский уклад без той тяжелой

борьбы, которая создала его в Европе!». А соответственно этому русские

либералы трактовали и проблему «политического» человека на Руси, высший тип, идеал общественного деятеля.

Характеризуя взгляды молодого Тургенева, Анненков пишет: «Русский

«политический» человек представлялся ему пока в типе первоклассного русского

писателя, создающего вокруг себя публику и заставляющего слушать себя

поневоле» Как известно, политические убеждения Тургенева тех лет, его мирный

«европеизм», о чем опять-таки довольно подробно пишет Анненков,— все это

давало основание для подобной характеристики писателя.

Лично для Тургенева, с его характером с его убеждениями, «художническая

пропаганда», о которой пишет Анненков, действительно была единственно

возможной и по-своему великой деятельностью, протекавшей в чудовищно

трудных условиях. Однако сам Тургенев даже и в те годы не исключал другого

рода деятельности. Тургенев, например, сочувствовал Бакунину, Герцену, был

близок к Гервегу. И если самому Анненкову тип парижского революционера 1848

года рисовался подчас в образе мелодраматического злодея Робера Макера (из

одноименной пьесы Бенжамена Антьера и Фредерика Леметра), о чем он и писал

в очерке «Февраль и март в Париже, 1848 г.», то Тургенев откликался на эту же

тему изображением баррикад в «Рудине» или такими зарисовками, как «Наши

послали!». Разница колоссальная!

По своим идеалам Тургенев был «западником», «европеистом», о чем он

сам писал много раз и на что совершенно справедливо указывает в своих

33

воспоминаниях Анненков. Но лично склоняясь к «умеренному» решению острых

политических вопросов, Тургенев вместе с тем сочувствовал Белинскому и

Герцену, которые любили Запад «всею ненавистью к николаевскому самовластию

и петербургским порядкам» (Герцен). И что самому Тургеневу-художнику была

близка именно такая любовь — это лучше всего подтверждают не

публицистические его признания, а прежде всего его художественные

произведения, написанные с горячей ненавистью к крепостному праву и с

глубокой любовью к русскому крестьянству.

Широко и обстоятельно комментируя молодость Тургенева, а затем

важнейший шестилетний период его творчества (1856—1862), отмеченный

созданием первоклассных социально-психологических романов, Анненков, помимо извлечений из писем Тургенева, сообщает массу ценнейших фактических

сведений из общественной и литературной жизни того времени. Он

воспроизводит малоизвестную тогда фактическую сторону разрыва Тургенева с

«Современником», рассказывает о том, как мучительно трудно, с какими

переживаниями и колебаниями протекала работа писателя над лучшим его

созданием — романом «Отцы и дети», как печатался этот роман и как он был

встречен различными общественно-политическими слоями русской читающей

публики.

Некоторые сцены воспоминаний — к примеру, сцена беседы робкого

Анненкова с бесцеремонным и развязным монстром реакции Катковым по поводу

«Отцов и детей» — очерчены так характерно, что напоминают страницы из

художественного произведения.

Анненков превосходно передает в своих воспоминаниях артистическую,

художническую натуру Тургенева со всеми ее сильными и слабыми сторонами.

Касаясь творческих исканий писателя, вынашивания замысла, он довольно тонко

характеризует эмоциональный строй мироощущения Тургенева при всех

свойствах его незаурядного ума, отшлифованного многолетней философской

выучкой и капитальной образованностью.

И Анненков безусловно прав, когда он, подчеркивая своеобразие

артистической натуры Тургенева, отметает то мелкое злословие, то плоское

понимание нравственного облика писателя и мотивов его поведения, а иногда

даже и творчества, которые не раз встречались в критике и мемуарной литературе

о Тургеневе.

Однако Анненков так упорно и так по-адвокатски настойчиво защищает

Тургенева от критики «слева» — со стороны Чернышевского и Добролюбова, со

стороны Герцена, а затем и молодого поколения революционеров-разночинцев,—

что за разговорами о своеобразии писательской натуры и ее исканий, за

рассуждениями о законах художественного творчества исчезает «нравственное

двоегласие» Тургенева и его политическая бесхарактерность, в чем писателя не