Литературные воспоминания

лошадей, прибавив: «Che birbone!» (Экой разбойник!) Лаконическая шутка эта

окончательно утвердила между нами самые удовлетворительные отношения.

Отношения мои с двумя калабрийцами —моими спутниками в карете —

оказались чуть ли еще не лучше и во всяком случае гораздо замечательнее. Оба

спутника были в коротеньких бархатных куртках, в панталонах до колена, и

чулках и ботинках; классическая круглая шляпа с огромными полями и широкий

39

плащ тоже украшали их, но первый знакомец, высокий, молодой и красивый

мужчина, с горбатым носом и черными волосами, вел себя, как испанский гранд.

Он молча и с достоинством подавал мне руку поутру, мало говорил в карете, но с

изысканной учтивостию отвечал на вопросы, почти всегда улыбаясь; вместе с тем

он отдавал и принимал взаимные услуги, столь обыкновенные между

путешественниками, очень важно и серьезно. Я часто посматривал на него

украдкой, стараясь уяснить себе свойства и особенности этого изящества в

обращении, которое в торговцах кожами, какими оба они были, меня чрезвычайно

поражало... Я тогда еще не знал этой итальянской природы, носящей в себе самой

возможность простого и естественного достиженья всех родов красоты и

благородства. Гораздо позднее ознакомился я с удивительными типами, которые

в нищенской, прорванной куртке, наброшенной на плечо, стоят и смотрят, как

герои. и с чудными характерами, которые за обухом мясника или за прилавком

портного мыслят, как рыцари. Товарищ моего испанского гранда был создан

иначе. Это был живой человек, нисколько не красивый, широколицый, с лысиной

на голове, уже пожилой и необычайно добродушный, — качество, весьма ясно

светившееся и в быстрых черных глазах его. Не знаю, за что он привязался ко мне

с первого раза, Тут опять действовало врожденное итальянское добросердечие и

то непосредственное чувство, которое у свежих народов бывает вообще

неугомонно. Его, видимо, взволновало мое положение путешественника из

далекой страны, без знакомых и друзей. Угождениям не было меры.

Предупредительность не знала границ. Он суетился от глубокой, сердечной

доброты и по действию живого воображения, мгновенно и случайно пораженного.

Всю дорогу смотрел он за мной во все глаза и часто, наклоняясь ласково на мою

сторону, спрашивал, улыбаясь: «А есть ли такие горы у вас в Рушии?» Вопросы

подобного рода почти не сходил у него с языка; усматривал ли он признаки

внимания и удовольствия на моем лице, как тотчас же обращался с запросом, есть

ли в Рушии шоссе, реки, лошади, австерии собаки, деревья, и при моих

утвердительных ответах оставался совершенно счастлив, словно ему подарили

какое-либо поместье со всеми этими предметами. К этому надо прибавить самое

решительное, абсолютное отсутствие всяких сведений и ученой образованности, заставившее его раз спросить не одну ли веру с турками мы исповедуем? Зато

суетливая доброта его не отступала от меня ни на шаг во всю дорогу Помню, что

раз под вечер мы достигли высшей точки Апеннин; я, вместе с моим неотступным

провожатым, шел пешком, и мы далеко оставили за собой ветурина. Когда

открылась передо мной вся панорама этого хребта с горами, которые составляли

бесчисленные перспективы для глаза, прерывая воздушное пространство своими

вершинами и слабея в красках все далее и далее,—я остановился в невольном

изумлении. Тут не было ничего ломаного, угловатого и хаотического, как в

Альпах, еще недавно мною покинутых; это было просто словно окаменелое, широкое море, где каждая волна приобрела самостоятельность, отразилась

живописно на другой, а последняя уже слилась с белесоватой полосой неба.

Оттенок вечерней зари, пробивавшейся сквозь облака, бросал на дальние

вершины яркий, багровый свет и оттенял сильнее ближайшие к нам. Я хотел что-

то сказать сопутнику моему, но его не было возле меня. В это время подъехал

40

ветурино и строгим голосом приказал нам садиться в карету, под тем предлогом, что теперь мы будем спускаться очень скоро, рысью. Я тотчас же повиновался, а

за мной прыгнул в карету и пропавший мой спутник. Он с торжеством держал в

руке пучок полевых цветов, набранных им в горах, и, подавая его мне, сказал

отлично громким голосом, как обыкновенно говорят итальянцы иностранцу, на

способность понимания которого не совсем надеются: «Положите, положите—

эти цветы, эти цветы— в книжку свою, книжку свою — и когда будете в Рушии, у

себя,—вспомните о них». Я положил цветки в путеводитель Муррая, где они и

теперь у меня покоятся.

Что касается до швейцарского подмастерья, то это был пария нашего

общества. Все мои сопутники чувствовали себя по состоянию и гражданскому

положению выше бедного юноши и оказывали ему совершенное невнимание; только один я отводил ему душу несколькими немецкими фразами,

погружавшими его постоянно в какой-то трепет. Застенчивость и робость его

были непобедимы. Он не конфузился только тогда, когда спал, а спал он много в

карете и спал уже совершенно откровенно. Раскинувшись прямо и по сторонам, он делался тогда почти единственным хозяином кареты, предоставляя в ней

товарищам своим, как будто из милости, кой-какие уголки. Вероятно, ветурино