Литературные воспоминания

занимали меня бесчисленные эффекты, рождаемые в пространствах этого храма

перспективой и взаимным сочетанием каменных и мраморных масс, различно

освещенных. То из-за угла какого-нибудь пиластра виднелась колоссальная дуга

главного прохода, черная и как бы отрезанная на ярком грунте пустого

пространства, образуемого куполом; то выдвигался какой-либо памятник одной

частью своей, словно оторвавшейся от общего целого; то открывался вкось

балдахин Бернини в темном освещении, а за ним вдали угол папской кафедры, озаренной светлым лучом из окна. Свет окон ложился также на помост, перерезывался густыми тенями массивных пиластров, рождая беспрерывные

живописные эффекты, которые благодаря громадности здания имели

колоссальный и грандиозный характер. Собор жил своей особенной жизнью... У

одной стены я неожиданно наткнулся на моего калабрийского радушного

знакомца. Мы обрадовались друг другу. Он рассказал мне, что в нынешнее утро

он уже исповедался, был у причастья и завтра, кончив все с Римом, едет далее в

Неаполь. С неизменной своей лаской он спрашивал меня о моих похождениях, глубоко опечалился при рассказе о дорогом найме квартиры и, узнав, что я

намерен отсюда идти пешком отыскивать одного своего земляка, предложил себя

в проводники. Вскоре оказалось, что Strada Felice, близ Monte Pincio, куда мы

должны были направлять путь свой, была столь же мало знакома ему, как и мне.

Он беспрестанно расспрашивал всех прохожих о дороге и почти всегда брал не в

ту сторону, которую указывали: излишнее желание отличиться услугой сбивало

его поминутно с толку. Мы остановили даже одного весьма почтенного мужчину

с важной физиономией и с зонтиком в руке. Он подробно изъяснил нам путь, а

когда, по обыкновению, отойдя несколько шагов, проводник мой вдруг повернул, ни с того, ни с сего, в переулок, совершенно противоположный указанному

44

направлению, почтенный старец, позабыв лета и важность, пустился за ним

вдогонку, крича: «Ма dove vada. corpo di Bacco?» (Да куда же ты идешь, черт

возьми?) Запыхавшись, нагнал он проводника, сделал ему препорядочный

выговор, поставил на надлежащий путь и, едва обращая внимание на мои

изъявления благодарности, спокойно возвратился на свою дорогу. Наконец мы

миновали великолепную церковь Maria Magiore, за ней дворец Барберини, встречая повсюду народ в необычайном движении и суете, как обыкновенно

бывает перед праздниками там, где еще сохранилось понятие о праздниках, и

наконец очутились в Strada Felice, у дома, носившего желанный 126 нумер. Тут, поблагодарив от души моего благороднейшего сопутника, я крепко пожал ему

руку, и мы расстались навсегда.

В последнем этаже дома, в просторной передней, я наткнулся на сухого

краснощекого старичка, почтенного владельца этажа, г. Челли, с которым так

дружно жил впоследствии, и спросил его о квартире Гоголя. Старичок объявил, что Гоголя нет дома, что он уехал за город, никому неизвестно, когда будет назад, да и по прибытии, вероятно, сляжет и постель и никого принимать не станет.

Видно было, что почтенный старичок выговаривал затверженный урок, который

ему крепко-накрепко был внушен Гоголем, боявшимся посетителей как огня. Но

покуда я старался убедить его в своих правах на свидание с его жильцом, дверь

прямо перед нами отворилась, и из нее высунулась голова самого Гоголя. Он

шутливо сказал старичку: «Разве вы не знаете, что это Жюль из Петербурга? Его

надо впустить. Здравствуйте. Что ж вы не приезжали к карнавалу?» — прибавил

он по-русски, вводя меня в свою комнату и затворяя двери. Надо сказать, что

около 1832 года, когда я впервые познакомился с Гоголем, он дал всем своим

товарищам по Нежинскому лицею и их приятелям прозвища, украсив их именами

знаменитых французских писателей, которыми тогда восхищался весь Петербург.

Тут были Гюго, Александры Дюма, Бальзаки и даже один скромный приятель, теперь покойный, именовался София Ге. Не знаю, почему я получил титул Жюль

Жанена, под которым и состоял до конца [004]. Комната Николая Васильевича

была довольно просторна, с двумя окнами, имевшими решетчатые ставни

изнутри. Обок с дверью стояла его кровать, посередине большой круглый стол; узкий соломенный диван, рядом с книжным шкафом, занимал ту стену ее, где

пробита была другая дверь. Дверь эта вела в соседнюю комнату, тогда

принадлежавшую В. А. Панову [005], а по отъезде его в Берлин доставшуюся мне.

У противоположной стены помещалось письменное бюро в рост Гоголя,

обыкновенно писавшего на нем свои произведения стоя. По бокам бюро—стулья

с книгами, бельем, платьем в полном беспорядке. Каменный мозаичный пол

звенел под ногами, и только у письменного бюро да у кровати разостланы были

небольшие коврики. Ни малейшего украшения, если исключить ночник древней

формы, на одной ножке и с красивым желобком, куда наливалось масло. Ночник, или, говоря пышнее, римская лампа, стояла на окне и по вечерам всегда только

она одна и употреблялась вместо свечей. Гоголь платил за комнату .20 франков в

месяц.

Последнее мое свидание с Гоголем было в 1839 году, в Петербурге, когда он