Литературные воспоминания

внимательно и без устали слушал мои рассказы о Петербурге, литературе, литературных статьях, журналах, лицах и происшествиях, расспрашивая и

возбуждая повествование, как только начинало оно ослабевать. Он был в своей

тарелке и, по счастливому выражению гравера Ф. И. Иордана, мог брать, что ему

нужно было или что стоило этого, полной рукой, не давая сам ничего [009].

Притом же ему, видимо, хотелось исчерпать человека вдруг, чтоб избавиться от

скуки возвращаться к нему еще несколько раз. Наслаждение способностию читать

в душе и понимать самого человека по поводу того, что он говорит,—

способностию, которой он, как все гениальные люди, обладал в высшей степени, тоже находило здесь материал... Не имея никаких причин размерять себя, а, напротив, считая необходимостью для истины будущих сношений представить

полный вид на самого себя, я говорил решительно все то, что знал, и все то, что

думал. Гоголь прерывал иногда беседу замечаниями, чрезвычайно глубокими, но

не возражал ни на что и ничего не оспоривал. Раз только он обратился ко мне с

весьма серьезным, настоятельным требованием, имевшим вместе с тем

юмористический оттенок, удивительно грациозно замешанный в его слова. Дело

шло о покойном Гребенке как о подражателе Николая Васильевича, старавшемся

даже иногда подделаться под его первую манеру рассказа. «Вы с ним знакомы,—

говорил Гоголь,— напишите ему, что это никуда не годится. Как же это можно, чтоб человек ничего не мог выдумать? Непременно напишите, чтоб он перестал

подражать. Что ж это такое в самом деле? Он вредит мне. Скажите просто, что я

сержусь и не хочу этого. Ведь он же родился где-нибудь, учился же грамоте где-

47

нибудь, видел людей и думал о чем-нибудь. Чего же ему более для сочинения?

Зачем же он в мои дела вмешивается? Это неблагородно, напишите ему. Если уже

нужно ему за другим ухаживать, так пусть выберет кто поближе к нему живет!..

Все же будет легче. А меня пусть оставит в покое, пусть непременно оставит в

покое» [010]. Но в голосе и в выражении его было так много комического жара, что нельзя было не смеяться. Так сидели мы до самой ночи. Гоголь проводил меня

потом к моей квартире и объявил, что завтра утром он придет за мной и покажет

кой-что в городе.

На другой день он действительно явился и добродушнейшим образом

исполнил свое обещание. Он повел меня к Форуму, останавливал излишнюю

ярость любопытства, обыкновенные новичкам порывы к частностям, и только

указывал точки, с которых должно смотреть на целое и способы понимать его. В

Колизее он посадил меня на нижних градинах, рядом с собою, и, обводя глазами

чудное здание, советовал на первый раз только проникнуться им. Вообще он

показывал Рим с таким наслаждением, как будто сам открыл его...

Это был тот же самый чудный, веселый, добродушный Гоголь, которого мы

знали в Петербурге до 1836 года, до первого отъезда за границу. (Мы исключаем

его быструю поездку в Любек в 1829 году с столь же быстрым возвращением

назад.) Правда, некоторые черты, как увидим, уже показывали начало нового и

последнего его развития, но они еще мелькали на поверхности его характера, не

сообщая ему одной, господствующей краски. 1841 год был последним годом его

свежей, мощной, многосторонней молодости, и вот почему воспоминание с

особенной силой привязывается к этому году. Надо сказать, что в Петербурге

около Гоголя составился круг его школьных приятелей и новых, молодых

знакомых, которые любили его горячо и были ему по душе. Перед этим кругом

Гоголь всегда стоял просто, в обыкновенной своей позиции, хотя

сосредоточенный, несколько скрытный характер и наклонность овладевать и

управлять людьми не оставляли его никогда. Кроме жаркой привязанности, которую он питал вообще к двум-трем товарищам своего детства,— «ближайшим

людям своим», как он их называл,— Гоголю должен был нравиться и тот

откровенный энтузиазм, который высказывался тут к тогдашней литературной

деятельности его, несмотря на совершенно короткое, нецеремонное обращение

приятелей между собою. В этом круге он встречал только ласковые, часто им же

воодушевленные лица, и не было ему надобности осматриваться, беречься и

отклонять от себя взоры. За чертой круга Гоголь открывал себе широкий путь

жизни всеми средствами, которые находились в его богатой натуре, не исключая

хитрости и сноровки затрогивать наиболее живые струны человеческого сердца.

Он сходил с этой арены в безвестный и, так сказать, уединенный круг своих

приятелей, если не отдыхать (в это время он не отдыхал почти никогда, но жил

постоянно всеми своими способностями), то по крайней мере сравнивать его

бескорыстные суждения о себе и ряд надежд, возлагаемых на него, с тем, что

говорилось и делалось по поводу его особы на другом, более обширном поприще.

Он был прост перед своим кругом, добродушен, весел, хотя и сохранял тонкий, может быть невольный, оттенок чувства своего превосходства и своего значения.

Мало-помалу род поучения, ободрения и удовольствия, какие он почерпал в этом

48

круге, становились ему менее нужны и менее привлекательны; жизнь начала