Литературные воспоминания

направлять обстоятельства так, что они переставали быть препонами и помехами, а обращались в покровителей и поборников человека. Никто тогда не походил

более его на итальянских художников XVI века, которые были в одно время

гениальными людьми, благородными любящими натурами—и глубоко

практическими умами. Ввиду этого напряженного развития всех сил,

направленных к одной цели, будем ли мы сомнительно качать головой, когда

увидим Гоголя, самонадеянно вступающего на профессорскую кафедру без

нужного приготовления к ней, без качеств, составляющих истинного ученого?

[016] Станем ли томиться над изысканием облегчаю- щих обстоятельств, когда

встретим в письмах Гоголя к гг. Максимовичу, Погодину [017], например, уверение, что он трудится над историей Малороссии в шести томах, над всеобщей

историей и географией под заглавием: «Земля и люди» в трех или двух томах, над

историей средних веков в восьми томах (всего семнадцать или шестнадцать

томов), между тем как он трудился над «Тарасом Бульбою», над статьями и

повестями «Арабесок» и «Миргорода». Нам все равно,— верил ли он сам в эти и

подобные им обещания, или нет,— они составляют для нас только проблески, указывающие смысл тогдашнего его развития, черты характера, способные

изъяснить его физиономию. Что они не лишены своего рода достоинства и

поэзии, согласится всякий. В самом деле: картина, представляющая нам

гениального человека, занятого устройством своего положения в свете и

литературе, изысканием средств для труда на обширном поприще, куда призывает

его сознание своей силы, не заключает ли в себе гораздо более нравственной

красоты, поэзии и поучения, чем самое кропотливое разбирательство того, что

было сказано им хорошего и что не так-то хорошо сказалось? Какую услугу

оказывает биограф своему герою, когда, вместо того чтоб пояснить сущность его

стремлений и благородство его целей, принимается разрешать противоречия, неизбежные в такой жаркой, лихорадочной жизни, и старается связать их скудной

ниткой произвольных толкований, которая еще и рвется ежеминутно в руках

исследователя? Как ни редко встречается эта бесплодная работа в превосходной

книге г. Кулиша, но он не совсем свободен от нее. Всякий раз как покидает он

роль добросовестного собирателя материалов и приступает к истолкованиям, самые странные недоразумения, самые далекие соображения, совершенно чуждые

делу, накопляются под пером его, нисколько не поражая его ум своим

неправдоподобием. Таковы, между прочим, вопросы, задаваемые г-м Кулишем

самому себе по поводу одного письма Гоголя в 1829 году, где последний рисует

собственный портрет в таких чертах: «Часто я думаю о себе, зачем бог, создав

сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем

52

он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем он одел все это в такую

странную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого

униженного смирения?» [018] Слова эти строги, но изображение истинного

характера Гоголя должно значительно ослабить краски самой исповеди. Был и

законные причины для его противоречий и переходов. Г-н Кулиш прибавляет

свои пояснения к портрету, в которых, между прочим, находится следующая

мысль: «Большую часть жизни употребил Гоголь на анализ самого себя как

нравственного, предстоящего пред лицом бога существа и как бы только случайно

вдавался иногда в деятельность другого рода, которая составила его земную

славу,— зачем, для чего это?..» («Записки о жизни Гоголя», т. I, стр. 78.) Вторая

половина этого периода не совсем верна в отношении всей вообще жизни Гоголя, но, встреченная при описании первой эпохи его развития и приложенная к

молодому Гоголю, искавшему земной славы всеми силами своей души,— она, с

мыслию, в ней заключающеюся, отходит к тому роду толкований, о которых мы

говорили сейчас и которые зиждутся на соображениях, взятых вне сущности

самого предмета.

Вообще для биографа чрезвычайно важно смотреть прямо в лицо герою

своему и иметь доверенность к его благодатной природе. Позволено трепетать за

каждый шаг младенца, но шаги общественного деятеля, отыскивающего простора

и достойной сцены своим способностям, как это было с Гоголем между 1830 и

1836 годами, не могут быть измеряемы соображениями педагогического рода.

Прежде всего надо знать тут, куда человек идет, что лежит в основании его

характера, каков его способ понимания предметов и в чем заключается сущность

его созерцания вообще. Здесь только и отгадка его физиономии, и одна

неопровержимая истина. С другой стороны, охотникам до отрицательных данных, до прозаических фактов, низводящих человека к толпе, следует заметить, что в

деле понимания характера эта система столь же мало приведет к цели, как и

противоположная ей —система ненужной поддержки и оправдания всех его

поступков. Можно употребить, например, много времени и много бумаги на

перечисление всех доказательств его осторожности в обращении с людьми и

снисхождения к любимым их представлениям, посредством которого Гоголь