Литературные воспоминания

любил Вальтер Скотта просто с художнической точки зрения за удивительное его

56

распределение материи рассказа, подробное обследование характеров и

твердость, с которой он вел многосложное событие ко всем его результатам. В эту

эпоху Гоголь был наклонен скорее к оправданию разрыва с прошлым и к

нововводительству, признаки которого очень ясно видны и в его ученых статьях о

разных предметах, чем к пояснению старого или к искусственному оживлению

его... В тогдашних беседах его постоянно выражалось одно стремление к

оригинальности, к смелым построениям науки и искусства на других основаниях, чем те, какие существуют, к идеалам жизни, созданным с помощью отвлеченной, логической мысли — словом, ко всем тем более или менее поэтическим

призракам, которые мучат всякую деятельную благородную молодость. При этом

направлении два предмета служили как бы ограничением его мысли и пределом

для нее, именно: страстная любовь к песням, думам, умершему прошлому

Малороссии, что составляло в нем истинное охранительное начало, и

художественный смысл, ненавидевший все резкое, произвольное, необузданно-

дикое. Они были, так сказать, умерителями его порывов. В этом соединении

страсти, бодрости, независимости всех представлений со скромностию, отличающей практический взгляд, и благородством художественных требований

заключался и весь характер первого периода его развития, того, о котором мы

теперь говорим.

Никогда, однако ж, даже в среде одушевленных и жарких прений,

происходивших в кружке по поводу современных литературных и жизненных

явлений, не покидала его лица постоянная, как бы приросшая к нему

наблюдательность. Он, можно сказать, не раздевался никогда, и застать его

обезоруженным не было возможности. Зоркий глаз его постоянно следил за

душевными и характеристическими явлениями в других: он хотел видеть даже и

то, что легко мог предугадать. Сколько было тогда подмечено в некоторых общих

приятелях мимолетных черт лукавства, мелкого искательства, которыми

трудолюбивая бездарность старается обыкновенно вознаградить отсутствие

производительных способов; сколько разоблачено риторической пышности, за

которой любит скрываться бедность взгляда и понимания, сколько открыто

скудного житейского расчета под маской приличия и благонамеренности! Все это

составляло потеху кружка, которому немалое удовольствие доставлял и

тогдашний союз денежных интересов в литературе со всеми его изворотами, войнами, триумфами и победными маршами! Для Гоголя как здесь, так и в других

сферах жизни ничего не пропадало даром. Он прислушивался к замечаниям, описаниям, анекдотам, наблюдениям своего круга и, случалось, пользовался ими.

В этом, да и в свободном изложении своих мыслей и мнений круг работал на него.

Однажды при Гоголе рассказан был канцелярский анекдот о каком-то бедном

чиновнике, страстном охотнике за птицей, который необычайной экономией и

неутомимыми, усиленными трудами сверх должности накопил сумму,

достаточную на покупку хорошего лепажевского ружья рублей в 200 (асс.). В

первый раз, как на маленькой своей лодочке пустился он по Финскому заливу за

добычей, положив драгоценное ружье перед собою на нос, он находился, по его

собственному уверению, в каком-то самозабвении и пришел в себя только тогда, как, взглянув на нос, не увидал своей обновки. Ружье было стянуто в воду густым

57

тростником, через который он где-то проезжал, и все усилия отыскать его были

тщетны. Чиновник возвратился домой, лег в постель и уже не вставал: он схватил

горячку. Только общей подпиской его товарищей, узнавших о происшествии и

купивших ему новое ружье, возвращен он был к жизни, но о страшном событии

он уже не мог никогда вспоминать без смертельной бледности на лице... Все

смеялись анекдоту, имевшему в основании истинное происшествие, исключая

Гоголя, который выслушал его задумчиво и опустил голову. Анекдот был первой

мыслию чудной повести его «Шинель», и она заронилась в душу его в тот же

самый вечер. Поэтический взгляд на предметы был так свойствен его природе и

казался ему таким обыкновенным делом, что самая теория творчества, которую

он излагал тогда, отличалась поэтому необыкновенной простотой. Он говорил, что для успеха повести и вообще рассказа достаточно, если автор опишет

знакомую ему комнату и знакомую улицу. «У кого есть способность передать

живописно свою квартиру, тот может быть и весьма замечательным автором

впоследствии»,— говорил он. На этом основании он побуждал даже многих из

своих друзей приняться за писательство. Но если теория была слишком проста и

умалчивала о многих качествах, необходимых писателю, то критика Гоголя, наоборот, отличалась разнообразием, глубиной и замечательной

многосложностию требований. Не говоря уже о том, что он угадывал по

инстинкту всякое не живое, а придуманное лицо, сознаваясь, что оно возбуждает

в нем почти такое же отвращение, как труп или скелет, но Гоголь ненавидел

идеальничанье в искусстве прежде критиков, возбудивших гонение на него. Он

никак не мог приучить себя ни к трескучим драмам Кукольника, которые тогда