Литературные воспоминания

эпохи, он приобрел бы огромное историческое имя как гаситель и, может быть, влияние, после которого не опомнились бы и два поколения сряду. Этот человек, представивший в выписках и записках все ужасы прошлой литературы нашей, критику Белинского и нового «Современника», говоривший наконец, что не будь

евангелие так распространено, как теперь, то и его бы следовало запретить за

демократический дух, им распространяемый,— пришел к заключению, что и

девиз Уварова, который определял его деятельность как министра просвещения:

«Православие, самодержавие, народность», есть просто-напросто революционная

формула. Просвещенный и многоумствующий Сергей Строганов, под

впечатлением старых обид от Уварова и недавней истории с переводом Флетчера, им дозволенным и Уваровым осужденным, пристал к Бутурлину. Весь

аристократический либерализм Строганова, которым он так кичился, уступил

жажде мщения и превратил свободного магната в нашептывателя, наговорщика и

даже клеветника [487]. Так-то старая историческая закваска нашей аристократии

тут тотчас же обнаружилась. Рассказывали в то время о сцене, которая будто бы

происходила в кабинете царя, который желал сам выслушать обвинение и

объяснения врагов. Сцена могла действительно быть эффектна, если правда, что

Строганов обвинял администрацию и Уварова в насаждении повсеместном семян

демократии, в стремлении уравнять все сословия через образование и в

пропаганде беспутного либерализма с самых низших слоев общества через

гимназии. Любопытно было бы посмотреть и на Уварова, доказывающего, что он

всегда был рьяным абсолютистом и что требовал науки, укореняющей все тогда

существовавшие порядки. Как бы то ни было, но Уварова не стало, и месго его

занял совершенно юродивый Шихматов. а попечителем С.-Петербургского

учебного округа сделалось просто невообразимое существо... Мусин-Пушкин.

Этот уже ничего не видел, кроме непослушания; стихотворение, статья, лекция —

все было непослушанием, как только было мало-мальски ново. Анекдотическая

сторона его управления, так же как и распоряжения Шихматова, содержат

изумительное богатство шутовства, которому потомство откажется верить.

Крупными проявлениями всей этой администрации, ведомой негласным

комитетом, Бутурлиным и множеством других лиц (даже Брунов, посланник, приехав в Петербург около этого времени, успел выразить ужас к печати и

развитию русскому и говорил с государем о способах возможно скорее истребить

эту начинающуюся язву в государстве), были, кроме цензуры, уничтожение

университетских привилегий вроде выбора ректоров и совещаний факультетов; ограничение числа студентов положенною цифрой (300 человек для каждого

университета, кроме Дерптского); закрытие кафедр логики и философии и

371

передача их богословским кафедрам; преследование иностранных

книгопродавцев и почти уничтожение умственной связи с Европой через

иностранную цензуру; наконец насильное утверждение прав на образование

только за дворянским званием и богатством, и в довершение — и уничтожение в

гимназиях классического образования, введение самых узких программ для

нравственных наук и водворение как в них, так и в корпусах обширной системы

телесных наказаний. Несколько позднее Ив. Ив. Панаев видел графа Уварова, будучи введен к нему молодым графом, его сыном. Панаев рассказывал, что

отставной министр, уже больной, слушал его повествование о всех проделках

цензуры и новой администрации молча и только заметил: «Наше время особенно

тем страшно, что из страха к нему, вероятно, никто не ведет записок о нем».

Панаев был большой враль, но ничего не выдумывал: он только врал по канве, уже данной ему.

Около этого же времени привезли в Петербург А. А. Тучкова, Н Пл.

Огарева, Н. М. Сатина, обвиняемых в коммунизме денежном и матримониальном

и либерализме, а также... Илью Селиванова, по доносу пензенского губернатора

тоже о его свободомыслии [488]. О боже! Первые трое умели заговорить своих

следователей Третьего отделения, а последний, оробевший сильно, не подымал

даже глаз на своих судей. В таком виде предстали они перед начальником

Третьего отделения, графом Орловым. Сей весьма прозорливый муж, отпуская их

«под присмотр полиции», так как никакого действительного проступка не

оказалось за ними, произнес, обращаясь к трем первым: «Вот вы, господа, можете

смотреть мне прямо в глаза, потому что чистосердечно высказывали свои

убеждения, а вот про вас, господин Селиванов, того сказать не могу: [489] совесть

в вас должна быть нечиста, и прямо смотреть вы не можете» [490].

Трудно себе представить, как тогда жили люди. Люди жили, словно

притаившись. На улицах и повсюду царствовала полиция, официальная и просто

любительская, да аппетиты к грабежу, нажитку, обогащению себя через

государство и службу развились до неимоверности. Они даже поощрялись. Что

тогда происходило под личиной добрых правил, беспорочного прохождения

карьеры, начальнического достоинства! Три миллиона, украденные

Политковским у инвалидов, можно сказать под носом у всех властей, составляли

еще безделицу перед тем, что делали сановитые мужи вообще [491]. Они